Костелло провел его в большой, застланный тростником зал, в котором не было и следа удобств, становившихся обычными среди знати – всюду феодальная грубость и простота; указал ему на скамью около большого камина и, когда гость уселся, наполнил пивом роговой кубок, поставил рядом с ним, а позади кубка поставил высокую кожаную кружку; затем зажег факел, торчавший из кольца на стене; и все время руки его дрожали. Наконец он встал перед гостем и сказал: – Придет ли ко мне дочь Дермотта, о Дуллач, сын Дали?
– Дочь Дермотта не придет к тебе, ибо отец поставил женщин стеречь ее; но она велела передать, что через седмицу будет день святого Иоанна и ночь ее соединения с Намарой Озерным, и она хотела бы, чтобы ты был там, и когда ей предложат выпить "за любимого" – как велит обычай – она выпьет за тебя, Тумаус Костелло, тем показав, к кому лежит ее сердце, и сколь мало радости ей в браке; а я, со своей стороны, советую тебе ехать с надежными людьми, потому что собственными глазами видел вчера, как танцуют на воздухе "Сизого Голубка" конокрады. – И тут он протянул Костелло уже пустой кубок, сжав его пальцами крепко, словно птичьими когтями, и крикнул: – Наполни его вновь, ибо желаю я, чтобы все воды мира умещались в скорлупу ореха, и пить мне приходилось только лишь славное ирландское пойло!
Увидев, что Костелло не отвечает, сидя словно в оцепенении, он заорал: – Наполни кубок, говорю тебе, потому как нет такого Костелло в целом мире, который не должен был бы служить Дали, пусть Дали и бродит по дорогам с волынкой, а Костелло владеет лысым холмом, пустым домом, одной клячей, парой козлов и пригоршней коров! – - Восхваляй Дали, если тебе угодно, – ответил наконец Костелло, наполняя кубок, – ибо ты принес мне доброе слово от любимой.
Следующие несколько дней Дуллач бродил туда и сюда, пытаясь набрать стражу, и каждому встречному рассказывал о Костелло: как тот еще ребенком убил борца, с такой страшной силой натянув ремень, которыми они связались, что сломал спину противника; как, став постарше, он на спор провел упрямых жеребцов через брод на Унчоне; как, повзрослев, он разогнул стальную подкову в Майо; как гнал он множество людей через Заросший Луг у Драм-ан-Эйр, потому что они распевали дразнилки о его бедности; но он не мог найти никого, желавшего встать на сторону столь задиристого и бедного человека против значительных и богатых персон, каковыми были Дермотт Баранный и Намара Озерный.
Тогда Костелло пошел искать сам, и, выслушав множество извинений во многих местах, привел к башне здоровенного парня – полудурка – тот следовал за ним, как пес; и еще батрака, который восхищался силой Костелло; и толстого фермера, чьи предки служили его семье; и пару пастухов, что пасли его коз и овец; и построил их перед очагом в своем пустом зале. Они принесли с собою толстые дубины, а Костелло выдал каждому старинный пистоль, и, напоив испанским элем, заставил их всю ночь стрелять по репам, которые приколол шампурами к стене. Дуллач – волынщик сидел на скамейке у камина, наяривая "Принцы Бреффени" и смеясь то над наружностью ополченцев, то над их неуклюжей стрельбой, то над самим Костелло – за то, что у него не нашлось слуг получше. Фермер, батрак, полудурок и пастухи были хорошо знакомы с привычками Дуллача – ведь он и его волынки были неотделимы ни от местных свадеб, ни от поминок – но удивлялись терпению Костелло, редко посещавшего свадьбы и поминки и потому, очевидно, не имевшего возможности свыкнуться с капризами бранчливого музыканта.
Наутро они все отправились к Кул-а-Вину, Костелло – со шпагой, на выносливой лошади, а прочие на малорослых мохнатых лошадках, держа под рукой толстые дубинки. Пока они скакали через луга и рощи, между холмов, они могли видеть, как костры отвечают кострам, от вершины к вершине, от горизонта к горизонту; и везде группы людей плясали, озаренные красноватым светом горящего торфа, празднуя свадьбу жизни и огня. Подъехав к дому Дермотта, они увидали у дверей необычайно большое скопление бедняков, водивших вокруг костра, в центре которого пылало тележное колесо, хоровод, столь же древний, как боги, давно превратившиеся просто в "Волшебный народ", но танцующие только этот танец в своих потаенных укрытиях. Сквозь двери и ряд бойниц в стенах замка виделись бледные огоньки свечей и слышалось, как множество ног шаркает в танце, модном во времена Елизаветы и Джеймса.
Они привязали лошадей к кустам, потому что количество привязанных снаружи коней говорило о том, что конюшни переполнены, и пробились ко входу сквозь толпу крестьян, и вошли в большой зал, где был в разгаре праздник. Фермер, батрак, полудурок и пастухи смешались со слугами, смотревшими на танцы из ниши в стене, а Дуллач уселся вместе с волынщиками; но Костелло протискивался между танцорами туда, где Дермотт Баранный стоял рядом с Намарой Озерным, наливая брагу из фарфорового кувшина в роговые кубки с серебряной отделкой.
– Тумаус Костелло, – сказал старик, – ты свершил доброе дело, забыв прошлое, презрев вражду и явившись на свадьбу моей дочери с Намарой Озерным.
– Я пришел, – отвечал Костелло, – потому что во дни Костелло де Ангело, когда мои предки одолели твоих и помирились с ними, было заключено соглашение, что Костелло может прибывать со своими слугами и своим волынщиком на любой праздник, устроенный Дермоттами, во веки вечные, а Дермотт со своими слугами и своим волынщиком на любой праздник, устроенный Костелло, во веки вечные.
– Коли ты приехал с дурными помыслами и вооруженными людьми, – вспыхнув, сказал сын Дермотта, – то, сколь бы ни были сильны твои руки в борьбе и фехтовании, тебе будет худо, ибо кое-кто из клана моей супруги приехал из Майо, и еще три моих старших брата здесь со своими людьми, прибыв из Бычьих Гор; – и, говоря так, он шарил рукой под плащом, словно бы ища оружие.
– Нет, – отвечал Костелло, – я всего лишь хочу станцевать прощальный танец с твоей дочерью.
Дермотт – младший вынул руку из-под одежды и подошел к высокой девушке, что стояла неподалеку, опустив долу нежный взор. – Костелло прибыл, чтобы станцевать с тобой прощальный танец, ибо вы никогда больше не увидитесь.
Девушка подняла голову и взглянула в лицо Костелло, и были в том взгляде гордое смирение, страстная нежность, которые с начала времен составляют сущность трагедии женщины. Костелло провел ее к танцующим, и вскоре они вошли в ритм паваны, торжественного танца, что наряду с сарабандой, галлеадом и танцем моррис почти везде, кроме среды самого коренного ирландского дворянства, заместил более быстрые, пропитанные поэзией, выразительные как жесты пляски прежних дней; и, пока кружились они, ими овладели невыразимая меланхолия, утомление от мира, жалящая и горькая жалость друг к другу, смутный гнев против обыкновенных страхов и упований, свойственные любовной экзальтации. Когда танец окончился и музыканты положили волынки и взяли роговые кубки, влюбленные все стояли, отдалившись от прочих танцоров, задумчиво и безмолвно ожидая начала следующего танца, чтобы огонь вновь зажегся в сердцах и заполнил души; и они танцевали и танцевали – паваны, сарабанды, галлеады, моррисы, всю ночь; и многие стояли и смотрели на них, и даже крестьяне подошли к двери, чтобы бросить взгляд, будто понимали, что с тех пор будут собирать вокруг себя детей своих детей и рассказывать, как видели танец Костелло с Уной, дочерью Дермотта, тем самым приобщая их к старинной романтике; но Намара Озерный всю ночь ходил туда и сюда, громко болтая и грубо шутя, чтобы все обращали внимание и на него, а старый Дермотт Баранный становился все краснее, и все чаще и чаще поглядывал на дверь, как бы желая увидеть, что свет утра превзошел наконец-то силой свет свечей.
Наконец он уловил подходящий момент и, в перерыве между танцами, крикнул от стола с кувшинами, что его дочь ныне выпьет венчальный кубок; и тут Уна подошла к нему, а гости встали полукругом; Костелло переместился к стене, подле своих людей – фермер, батрак, полудурок и пастухи сгрудились у него за спиной. Старик извлек из ниши серебряный кубок, из которого пили в день свадьбы еще его мать и мать его матери, нацедил браги из фарфорового кувшина и передал его дочери, с положенными словами: – Выпей за того, кто больше всех люб тебе.
Она на миг поднесла кубок к устам, и сказала тихим, ясным голосом: – Я пью за мою истинную любовь, за Тумауса Костелло.
Тут кубок покатился по полу, раз за разом переворачиваясь и звеня как колокол, потому что старик ударил ее по лицу и она выронила кубок; и наступило долгое молчание.
Там было много приспешников Намары, слуги его выскочили из ниши, и один из них, сказитель и поэт, последний из сословия бардов, имевший постоянный стол при кухне Намары, сорвал французский кинжал с перевязи, словно желая ударить Костелло; но тут же он упал, сбитый ударом с ног, задев плечом кубок, закувыркавшийся и зазвеневший снова. Раздался лязг стали, но схватке помешали ропот и бормотание крестьян, столпившихся в дверях и вокруг дворян: все понимали, что они – не дети королевских ирландцев и не приятели Намары и Дермотта, но вольные ирландцы с озер Гара и Кэй, те, что правят обтянутыми кожей лодками, чьи волосы нависают, нестриженные, над глазами, те, что оставляют правую руку сыновей некрещеною, чтобы не лишить ее мощи, и клянутся лишь святым Атти, солнцем и луной, но ценят силу и красоту больше святого Атти, солнца и луны.
