58
Из мук, из гнева тьмы явилась вера.
Культ лона с ней соперничать не
Здесь Свет боготворят и как идею,
и просто как огонь. Здесь пламя — бог.
Певица Ринда — пастырь прихожан.
Могучий хор шумит, как ураган,
когда девица с мертвыми очами
на алтаре трепещет, словно пламя.
Она поет молитвенно: «О боже,
когда-то в Ринде ты послал нам Свет,
его познала я, увидя кожей.
И кожу обожгло. Пошли нам Свет,
чтоб кожу ослепило, светлый боже».
Она в экстазе. Словеса слепой
темны, но хор восторженной волной
ее подъял. В плаще огнеупорном
из несгораемого полотна
сквозь тысячу огней она пройдет,
к стене фотонофага припадет.
— Верни нам Свет! — так молится она.
Хотели в этот зал попасть и мы,
но нас оттуда гнали каждый раз —
из храма Света гнали в море тьмы.
Обедня покаянников сзывает.
Они, заполнив зал Воспоминанья,
главу посыпав пеплом, истязают
самих себя в экстазе покаянья.
— Приди, покайся! Стены гнева крепки,
ты сам повинен в окаянной доле.
Взгляни в зерцало — что ты видишь? — клетки,
над коими смеялся ты на воле.
Сколь долго мы с собой играли в прятки
и тем Аид в зерцало не впускали!
Горит зерцало. Ай, горят перчатки!
Твои слова, твои дела в зерцале.
Так серые факиры покаянья
зловещие возносят песнопенья.
Я слышать не могу без содроганья
бессмысленные самообвиненья.
Вин много. Я ищу вина живого,
чтоб дух угасшей Мимы воскресило,
вернуло нам небесные покровы,
которые волнами мрака смыло.
Спасая нас от перенапряженья,
спокойно излагает астроном
историю доголдонских времен
и наступления оледененья.
— Расчеты на космическую кару
вредны и алогичны чересчур:
ведь алгоритмы космоса отличны
от алгоритмов временных культур.
Те поколенья, что достойны кары,
в земле тысячелетия гниют,
а космос только-только над землею
заносит свой обледенелый кнут.
Спокойно он показывает виды
и чертит расползанье гляционов.
— Шел двадцать третий век, и прагондиды
уже сползли с обледенелых тронов.
Блистательное царство человека
в дыму войны блистало все тусклее,
проекты гуманистов провалились,
и снова приходилось рыть траншеи.
Холодный Гольмос — сгусток звездной пыли –
ночною мглой сиянье солнца скрыл,
и злобный ветер песнь оледененья
над миром остывающим завыл.
На полюсах взбухали шапки льда,
все дальше расползаясь по земле
пластом километровой толщины.
Шел снег земной — изящные кристаллы,
как это совершалось испокон,
к нему вдобавок снег из звездной тучи
земные зимы слил в сплошной эон.
Ледовый панцирь Арктика ковала.
Под эту исполинскую лепешку
шестнадцать тысяч зим, лишенных солнца,
Европу уложили. Понемножку
тянулись люди к югу, покидая
свои технические цитадели,
культуру берегли, но неуклонно
в оцепененье варварства коснели.
Двенадцать тысяч лет, как дикари,
на свалках замершей аппаратуры,
все ждали воскрешения зари,
земных лесов и царствия культуры.
И воротились пряжа и колеса,
натурхозяйства. Люди род за родом
к пейзажам ледниковым приучались,
к преодоленью трудностей, к невзгодам.
Холодный Гольмос двигался от солнца,
но человек доголдонских веков
считал тот черно-угольный покров
недвижущейся траурной вуалью.
Галактику укрывший вдовий плат,
он каждый вечер появлялся в небе.
Смещаясь, черно-угольный покров,
по мере удаленья от Земли
как будто уменьшался год от года,
утратив сходство с траурной вуалью.
И постепенно прояснялось Солнце.
Прошел еще десяток тысяч лет,
и траурный покров почти исчез,
и небеса опять озарены,
и полилось сияние с небес,
и тают льды, и новым поколеньям
дарованы все милости весны.
С большим трудом я изобрел экран,
который создают лучи двух типов.
Придумал, как фиксировать его
в пространстве, милях в трех от корабля.
А после третьим видом излученья
послал на мой экран изображенья.
В космической кромешной пустоте
я сотворил иллюзию стены —
стены, кинообоями покрытой.
А на обоях размещал я лес,
озера в лунном свете, горы, город,
порой я выпускал туда толпу
прошествовать под флагами победы.
И эти иллюзорные обои
закрыли от людей постылый космос.
Сложил я заградительную стену
и вдоль другого борта корабля.
Шикарный получился коридор!
Так новыми химерами голдондер
отгородился от громадной пасти,
зиявшей бесконечных девять лет,
коловшей нас копьем и светом игл
и наконец исчезнувшей из виду.
Но даже иллюзорное тканье
нуждается в содействии людей.
Основа есть, теперь нужны мечты,
но люди-потребители пусты,
их пустота бездонна и жадна,
а как заполнить то, в чем нету дна?
И я попал под жернов пустоты.
Меня загнали в самый дальний угол,
грозят мне смертью, требуя ответить:
откуда на экранах пустота?
Причина — отбиваюсь я — проста.
Собой экран должны вы заполнять.
Волною временной непоправимо
разбита Мима, как Шалтай-Болтай.
Его собрать не может даже рать.
А я не Мима, чтоб заполнить вас.
Перед бездонной пустотой я пас.
Я, как штукарь, на голове стоял,
что с точки зренья духа есть паденье.
Но без поддержки трюк зазря пропал.
Впустую я потратил вдохновенье.
Блюдем порядок. Лекцию о гупте
читаю я космическим курсантам.
В окно обзора тихо смотрят солнца.
Но мы-то знаем, что любой из этих
рентгеновских костров гремит, как гром,
в дыре пространства, в беге круговом.
Я слушаю, задумавшись, их грохот.
Так, верно, барабаны бьют в бою,
в котором свет извечно спорит с тьмой.
И, жалкий, сам ответы я даю
на все вопросы, заданные мной.
— Тогда новейший, свежий взгляд на время
плюс расширенье тензорной системы
открыли нам предельно ясный путь
к раздельной симметрии, упростив
ее согласно «гупта через кви».
И не было открытия полезней
для путешествующих по небесной бездне.
Курсанты образцово маршируют
в соседний зал, где следующий лектор,
невозмутимый, собранный Двуландер,
расскажет, как построен был голдондер.
Я часто видел женщину из Гонда
сидящей с мужем в зале наблюдений;
они узлы держали наготове,
годами приземленья ожидая.
На эту пару многие смотрели
с иронией космически-холодной,
но муж с женой смиренно ожидали,
когда же станет видно берег Лиры.
Простые их сердца не забывали
ни запах тмина от родных лугов,
ни хлеб, который женщина пекла
в печи, теперь навек осиротевшей.
Вперяя взгляд в Космический Проспект,
сидят, припав друг к другу, много лет —
никто из смертных не заметил, сколько —
отмет прошедших лет как будто нет
на муже и жене — лишь седина.
И вот осталась женщина одна.
Сидит, о прошлом думает она:
как жили в Гонде люди в старину,
покамест не покинула страну
Последняя Чета под вой сирен,
начав бессрочный бег от милых стен.
На взлетном поле Голдона они,
в слезах припав друг к другу, навсегда
долине Дорис молвили «прости»,
с молитвой поручив себя Судьбе.
Я наблюдал: сидит из года в год,
сидит вдова безмолвно у окна,
а мы, в Земле Обетной изуверясь,
из этого окна ведем пальбу,
нацелясь хитроумно на Судьбу.
