Евгению Рейну с сыновней нежностью (2)
Земную жизнь пройдя до половины…
Данте
I
Тут жлоб картошку волочет,
Полубезумно улыбаясь,
А здесь в лицо дубиной бьет
Бесстыдный мент,
в войну играясь.
Там – шлюха в струпьях на лице
Бухого хахаля целует,
Что прячет язву на конце
И как блатной небрежно курит.
II
Вот этот ад
Я не люблю,
Но связан, связан, связан,
Связан
Существованьем с ним
И глазом,
Потрескавшимся во хмелю,
И каждой красной жилкой ока
Я поглощаю зрелищ смрад
…………………………………….
И мрачный прадедов парад
Мне сердце трогает глубоко.
III
Ревущий транспорт, треск в ушах,
Багровоглазые химеры
…………………………………….
Сырые трещины в церквах,
Потративших остатки веры.
IV
Из трещин шарфом голубым
Разверзнутое небо бросил
Нещадный Бог в горящий дым…
В каналах эхо раздалося…
V
На Пряжке криками больных
Полна небесная отрава,
И кажется – мы
хуже их,
Глядящих сквозь миры лукаво.
VI
В Коломне
метрах лишь в трехстах
От мест, где домик плыл убогий
Гнилой развалочкой в волнах,
Где прыгали единороги
С гитарных струн
по вечерам,
Голландец Ханс пил с нами мрачный,
Сенной же рынок гарью злачной
Бьет по чувствительным ноздрям.
VII
А посреди Сенного рынка —
Харчевня.
Что за хрень? Войдем!
Средневековая начинка,
Все, все кругом полно ворьем.
В харчевню Ты, еврей, ведешь нас,
Хотя мошна твоя пуста,
Но счастлив уличный найденыш:
Ведь здесь восточный суп, пита.
Танцуют все: азербайджанцы,
Татары, русские и чудь.
И весь. Вся хрень. Всё танцы-шманцы.
Всё рынок. Рынок – не вздохнуть.
VIII
Я жрал харчо или питу
С Вергилием Советских Буден,
И мысли были на спирту,
Неведомы и чужды людям.
IX
С тех дней я не люблю себя
За маловерье, за мельканье
В чужих глазах. И, жизнь сгубя
Лишь за короткое дыханье,
Чем оправдаться мне потом?
Тем, что в харчевне ел с Тобою?
X
«Там били женщину кнутом».
Прости мне. Я ее не стою.
Крестился, подрабатывал. Потом чуть не сел.
Переводил Шекспира, Эсхила, Вийона.
Запил. Был одним из создателей и был изгнан из издательства Симпозиум.
Перебивался с хлеба на квас в младших компаньонах, создал «Летний сад» с Сашей Ерофеевым.
Развелся. Расстался. Вернулся. Женился. Венчался. Завязал пить.
Расплата, Оля, грешников нашла.
Но как же шевелила ты мозгами,
Слив «голубиное гнездо» и… «пламя»?
Не слишком ли метафора смела?
Ну что ж ты, Оль! Ну как ты, Оль, могла? —
Что сочинила ты над голубями
Грозой Любви, в экстазе поля брани?..
Воробушки горели без числа.
Когда Писанье ты иссохшими глазами
Читала, было поздно: всю до тла
Сожгло листву в России птичье пламя.
Боян напутал, скоморох глумливый!
Была «Голубка с ветвью»: в час Отлива
С вершины птица ветку сорвала…
Что за песня? Чарльстон раздается…
Присказка
I
И не жжется, а грелкой лежит ниже сердца и справа глагол;
Над великою русской рекой нет хорея, а есть рок-н-ролл;
А со склонов реки безвозвратно исчезла малина.
Отчего же однако во имя Отца, или Сына? —
В три погибели согнут, автомат стиснув так у колена,
Что с него чуть не соком чугунным бьет в бля-мраморный пол,
Сто погибелей знавший, не желавший лишь буржуйского плена
И кричавший три тысячи двести два раза коняге: «Пош-шо-ол!»
О, матрос из метро!
О, матрос из метро, чьи чугунные руки трясутся,
Отчего плачешь ты,
На гранит уронив автомат?
«Бедный Бро!..»
II
Оттого и верлибр, что поэзия больше не требует строк,
Да какие там строфы и строчки в эпоху чарльстона?
Над великою русской рекой амфибрахия нет, есть фокстрот
для корнет-а-пистона.
III
Впрочем, время идет:
За сто метров ПМ пробивает на долларе рожу Линкольна.
Вижу с моста, как тронулся лед…
И крушат его сваи воздушных мостов ледокольно.
Не забудь не хулить имя Духа Святого, не зная о Нем,
Не гордиться, не жадничать и не стрелять по окошку,
Где не спят: может, пьют. И живут, может быть, понарошку:
Что творят – не врубаются. И, вплоть до смерти, гремят хрусталем.
IV
Где был баня-бассейн (там, где плавали те, кто был равен, но нищ),
Здесь в дыму сокрушенные звезды над отстроенной за ночь часовней,
Здесь и скрежет зубовный, и мертвые руки над дерном кладбищ:
В общем, кончено Время. В общем, эра – с нуля.
Полюбовно.
V
Нибелунговый клад воды Рейна скрывают. И, в Тартар стремясь,
Отмывают с фаянса – прошедшей эпохи – всю грязь.
VI
Мы, просравши Берлинскую стену, мы что-то видали во сне?
Кто же-т мчится, кто-т скачет в Карелии? На голубом валуне,
Разошедшемся в беге?
А морская звезда обсуждала с небесной сестрой в тишине
Мужиков, что остались на бреге.
VII
Сокрушилась гранитная арка. И – ни нимф (блядь),
Ни северных Граций…
Ни южных акаций,
Ни – широких брюк белых… ни – соломенных шляп-канотье
в черноморских волнах,
Ни – с шипеньем стакашки ситро…
Бес в ребро.
VIII
Бедный хлопец уснул за морями. И ему не проснуться:
Уголек, упорхнувший из пламени Трех Революций.
Бедный Бро…
С черной розой побреду я
По московским переулкам.
По кольцу. По лепесткам,
Умирая, но рифмуя:
«Никому не подарю я
Розу черную тоски».
Притронься до души руками.
(Жизнь с третьими уйдет из дому петухами),
Как сон, унизься, свет, до горьких тайн земли.
Притронься. Прикоснися. Ковыли —
Им так охота цвесть, чтоб снова стать стихами,
Прости их, (окрыли),
И от величья опыт исцели,
Сор опыта с души алмазами сколи,
(Как кожный зуд дождя горстями),
И дух сетями,
Как облака, что кающимся стали гамаками,
Качай и шепотом вели.
Душе руками.
I
Довйрху наполнена грудь (дверь срывая с петель,
Врывается на́ небо Ветер, бранясь, как погонщики мулов).
Кипящий нектар непогоды я, вымокший Шмель,
С цветка-небосклона сосу. И хмелею. И, с гулом,
Под щелканье ивовых веток, под иволги звон горловой, —
Я, бочка рифленая, тяжко кручусь над травой.
II
Ах! Сапфо сама – этой иволге – грудь прострелила
Тяжелой строфою – и боль ее в песне спалила.
III
Решетку мышиных горошков – ткала Ипокрена —
Жужжаньем больна! Где ромашек прибойная пена,
Из лесу олень, жук рогатый – из мха – выходили
И мерялись силой. И оба-себе – победили.
IV
Шмели же – от веку дрались с аравийскими львами.
И грозно вонзали в них жала, махая крылами.
Так слава шмелям! Корабли Потопляющим.
Баллада состязания в Москуа
Je meurs de soif auprès de la fontaine.[21]
F. Villon
I
Москва убьет меня, занявшись этим,
Но – Дух Святой! – дай не повесить рук.
Я, если буду жив, услышу звук
И, подражая, буду дольше жить на свете.
II
А дома у черемух зреет плод,
И каждый из цветов свой корень в дерн вонзает!
В испарине Гефест – синице клюв кует!
Со стоном крепкий дерн былинка расщепляет.
III
Там, дома, греет шерсть на солнце крот,
И слепота сладка. Страданья сок медовый:
Тепло по ребрышкам до мозжечка слепого,
И Журавля Валторна Сольная Поет.
IV
Там грезы затвердит земля и небосвод,
Там землю ласточки из плоти добывают
И гнездышек своих от взоров не скрывают,
Капель у века позвонки сечет.
V
Там выпестован свет из гибели снегов,
Там, дома, рождена пчелиная любовь,
Там белизна черемух – смерти пораженье,
Как громовые над морями трели,
Там слезы ястреба орлиный клекот бьет,
И дерн разодранный дрожит от напряженья,
И Журавля Валторна Сольная Поет.
VI
Там, дома, в перьях грудь, там кисти рук взлетели,
Цинга в лесной глуши сворачивает ели.
…Здесь до крота нет дел, но убежать от зла бы:
В смиренье с русских хор соленый дождь закапал,
Там – Журавля Валторна Сольная Поет.
V
А здесь принцесса на любовь плюет,
Москва сильней. Кто спорит. Но и мы не слабы.,
И Журавля Валторна Сольная Поет.
