Жак Безье - Тень деревьев

Они сказали мне: «Молись, нисходит мрак полночный.
Пора! Ты слышишь ли зимы растущий шаг,
Назавтра — смерть, Ему молись, и в час урочный
Сойдет огонь в твой гаснущий очаг».
Я видел, на глазах бродяги слезы бешенства застыли,
Как волк, он брел по голубой долине,
Собаки встречных сел уныло выли…
Приди! Покой без снов и радость без уныний,
Я вижу, ныне на рябинах белый иней.
Я чист от злобы, и душа моя закрыта для надежды;
Кидал я случаю минутные мечты…
И вот я вижу жизнь мою, раскрыв широко вежды.
Бесцельный миг, теперь приходишь ты!
Как пастырь перед ночью на лугу высоком
Сбирает и считает зябнущих овец,
Я вижу путь пройденный вещим оком
И в одиночестве приемлю свой конец
И все, что было позади, и все, что впереди…

О смерть, от сердца моего и от тебя самой меня
            освободи!

Восторг пред ним замолк вокруг,
Но я его величье возрождаю.
Пусть тело бренное переживет нетленный дух.
О смерть, владычица слепая,
Ведешь ты страшную игру,
Ты свежий пепел сеешь, стоя на ветру.
Но ныне я хочу с тобой сразиться,
Я, для его Творений торговавшая собой,
Тебя зову на этот бой,
Незрелых нив бессмысленная Жница!
Я бронзой отолью его былое вдохновенье,
У ног холодных сяду я,
И пусть сольется с статуи спокойной тенью
И тень печальная моя.

Моя душа, инфанта в пышном облаченьи,
Ее унынье отражается устало,
В пустынных пыльных зеркалах Эскуриала,
Как в тихой гавани галера без движенья.

Она сидит, у ног охотничья собака,
Которая в густых лесах очарованья
Охотится за странной и волшебной ланью,
Послушная инфанты роковому знаку.

Ея любимого пажа зовут Былое.
Он ей вполголоса стихи читает,
Их тайне умирающей она внимает
С тюльпаном золотым в молчаньи и в покое.

Она обречена, она покорна, зная,
Что больше удивляться ничему не надо,
Когда обманчиво встает пред ней Армада,
Она становится еще грустней, рыдая.

Она рыдает, темной гордостью объята,
Когда на темном золоте стены рядами
Вандиковы портреты с тонкими руками
Глядят в последний миг багрового заката.

И иногда мираж поблекший и старинный,
Какой-то тусклый отблеск пышного былого,
Ее как будто к жизни пробуждает снова,
И зажигает скрытой гордости рубины.

Но, быстро отстраняя этот пыл случайный,
Она покою предается вскоре,
И жизнь доходит к ней издалека, как море,
И на уста ея ложится глубже тайна.

Вода ее очей как будто неживая,
Стоячая, подобная пустым каналам,
Она идет по темным и заглохшим залам,
Себя волшебными словами усыпляя.

Звенит вода дворцов задумчивым фонтаном,
В былого зеркала роняя отраженье.
Она мечтает грустно, с золотым тюльпаном,
Как в тихой гавани галера без движенья.

Моя душа — инфанта в пышном облаченьи.

Бледнеет небо, точно золотое море.
Равнина думает о чем-то не дыша…
В таком огромном, темном и пустом просторе
Восходит ночи величавая душа.
Последний луч еще блуждает, слаб и тонок,
И на ночлег бредут послушные быки.
Усевшись на пороге маленьких избенок,
Прохладу вечера вдыхают старики.
Земля под легкий звон колоколов
Проста, как на картинах старых мастеров,
Где Добрый Пастырь на лугу пасет ягненка.
Уж звезды сыплют белый снег, а ночь тиха,
И только где-то вдалеке у ивы тонкой
Чернеет силуэт печальный пастуха.

О Версаль, в это время осенних томлений
Отчего твое прошлое давит меня?
Приближаясь, ложатся печальные тени,
И далеко дыханье горячего дня.

Красоту твою чище и лучше храня,
Нежит золотом вечер больной и осенний,
Рыжий лист, под ногами уныло звеня,
Улетает на пруд, на пустые ступени.

Вот бассейны твои, острова, и дельфины,
И сады, где теперь не гуляют дофины,
И былое величье плюмажей больших.

Ты, как лилия, горд, умирая безмолвно
И средь ночи фонтанов замшенных
            твоих
Только плачут последние слабые волны.

Вечера апреля! Неба свод лазурный.
Ангел с наклонившейся случайно урной.
О, какой восторг в сердцах встает опять
И кладет на женщин томную печать.
Гаснут золотые розовые зори,
Город в этот миг вдали поет, как море.
Приоткрыта кем-то дверь в весенний сад,
И в пыли зеленой тополя дрожат.
Из ворот идут толпой мастеровые,
И звенят о камень каблуки большие…
Кажется, святая Вероника ждет,
Чтобы снять с их лиц усталых гарь и пот.
Кончена работа, завтра — завтра пасха,
Колокол поет с какой-то грустной лаской,
Пробуждая в сердце все, что спит в пыли,
Все, что мы из детской веры сберегли.
Но уж ночь языческая тихо встала,
Скрыв улыбку строгой складкой покрывала.
И омытый ночи голубой водой,
Ясно выступает месяц молодой.
Чьи-то женские невидимые руки
Опускаются, рассеивая звуки.
Гаснут краски, кротко тонут голоса,
И синеют голубые небеса.
Миг, когда душа толпы, одним объята,
Умирает вместе с заревом заката.
Вечера апреля! Шепоты вокруг,
Томность губ и потаенный трепет рук.
И Амур рукой невинной, но умелой
Из колчана золотого вынул стрелы.
Сходит медленно весенней ночи мгла,
И в руке его жестокая стрела…

Симон, покорный, мы пойдем с тобою,
Навстречу крестьянам, идущим с серпами.
Я калитку пред тобой открою,
И собака поглядит на нас грустными глазами.
Пока ты будешь молиться, я помечтаю о трудной ноше
Строивших эти стены, колокольню с крестами,
О сводах, похожих на ломовую лошадь,
Нагруженную нашими смертными грехами.
Я буду мечтать о людях, которые мощи святого Рока
В тысяча двести двенадцатом году закопали,
О тех, что звонили с башни высокой,
О тех, что покрывала церковные ткали.
О людях, точивших камень терпеливо,
О тех, что колокол украсили резьбою тонкой,
Нарисовали на стеклах королей благочестивых
И спящего в маленьких яслях ребенка.
Я буду мечтать о тех, что ковали крест старинный,
Петуха, зверей и двери с замками,
О тех, что из дерева выточили святую Екатерину,
Которая покоится со сложенными на груди руками.
О тех, что служили длинные литургии,
О руках, которые другие руки благословляли,
Я буду мечтать о кольцах, о свечах, об агонии,
О слезах женщин, об их печали.
Я буду мечтать о кладбище, где лежит, отдыхая,
Столько ушедших, далеких, забытых,
От которых осталась лишь трава густая
Да имена на старых замшенных плитах.
Когда мы выйдем, будет темно на дороге,
Мы будем как белые призраки во мраке,
Мы вспомним о жизни, о смерти, о Боге.
Об оставленной дома собаке.

Да будут руки грешные твои благословенны
За скрытые грехи, за потаенные измены.
Большие лилии твоих ногтей, рождая страх,
Напоминают о похищенных Святых Дарах.
И умирающий в кольце твоем опал —
Последний вздох Того, Кто на кресте страдал.

Да будут груди богохульные благословенны,
Цветок, для взоров обнаженный откровенно,
Собравший жатву всех ласкавших рук и уст,
Рукам прохожего доступный придорожный куст.
На нем печальный гиацинт, мечтая, задремал —
Последняя любовь Того, Кто на кресте страдал.

Да будут сладострастные уста благословенны,
Таящие какой-то вкус весенних роз и тлена,
Впитавшие сладчайший сок таинственных цветов,
Их нежный лепет, точно робкий трепет тростников.
Рубин холодный уст жесток, уныл и ал —
Последняя из ран Того, Кто на кресте страдал.

Да будет извращенная душа благословенна,
На шумной улице забытый изумруд надменный.
Он, гордый, грязью уличной придавлен и обвит,
И камень мостовой его, как Крестный Путь томит.
В грязи ликующей ногой я растоптал
Последний сон Того, Кто на кресте страдал.