Ёлочные пальчики
Сегодняшнему ширпотребу
нельзя понять, зачем запальчиво
тысячи ёлок тычут в небо
указательными пальчиками?
Им видно то, что мы не видим.
Я не теолог.
Но в жизни никак не выйдем
на уровень понятия ёлок.
Кто право дал еловой нации
судить земные распорядки?
Как лампочки иллюминации,
не требующие подзарядки.
Зачем им рукава имбирные?
зигзагами по касательной?
Всё это фирменные ширмы
для этих пальцев указательных.
Снег кружится балетной пачкой
над ёлками. Знаем с горечью,
что ёлки состоят из пальчиков,
и эти пальчики игольчаты.
Но сколько в мире старых пальчиков:
им хоть налево, хоть направо.
Но сколько аппаратных пайщиков,
указывающих на неправду!
Так, в счастье новоселья женщина,
въезжая в новую квартиру, грустит.
И что ей померещено
в игрушке с вырванным ватином?..
Какая радость, не наперсничая,
понять иллюзию игрушки:
на пальчик нацепить напёрсточек,
шары оранжевые в лузе!
Повсюду новое топорщится.
А может, старое исправится?
Стремглав летим из-под топорища!
Взовьётся новая избранница.
Вечно-зелёные надежды
на измененья новогодние.
Кругом валяется одежда –
домишки, стёганки с вагонкою.
А ты? Ты в этом вихре мнимом?!
Иль рот пирожными запачкала?
И тёплый свет струится нимбом
от указательного пальчика.
2007
I
Я, на шоссе Осташковском,
раб радиовещания,
вам жизнь мою оставшуюся
заверещаю.
В отличие от Вийона
с Большим его Завещанием,
я в грабежах не виновен,
не отягощён вещами.
Тем паче, мой пиджак от Версаче,
заверещаю.
На волю вышел Зверь ослушания.
Запоминайте Заверещание:
не верьте в вероисповедание,
а верьте в первое своё свидание!
Бог дал нам радуги, водоёмы,
луга со щавелем.
Я возвращаю вам видеомами.
Заверещаю.
Я ведь не только вводил шершавого
и хряпал на шару!
В себе убил восстание Варшавское.
Заверещаю.
Почётному узнику
тюрьмы «Рундшау»
улётную музыку –
заверещаю.
Мы не из «Новости»,
чтобы клеймить Сороса.
Не комиссарю.
Свобода от совести
не в собственном соусе.
Заверещаю.
Не попку, облизанную
мещанами,
любовь к неближнему
заверещаю.
Зачерпни бадейкой
звезду из лужищ
и прелюбодействуй,
если любишь.
От Пушкина – версия Вересаева.
Есть ересь поколения
от Ельцина до Вощанова.
Я прекращаю прения.
Заверещаю.
II
Не стреляйте по птичьим гриппам,
по моим сегодняшним хрипам!
Над Россией Небесный Хиппи
летел, рассеянный, как Равель.
Его убили какие-то психи,
упал расстрелянный журавель.
Не попадёт уже в Куршавель.
«Курлы!»
Не был он рассадником заразы.
Наши члены УРЛЫ
это поняли сразу.
В нашей факанной ошибке, бля!
Остался вакуум журавля…
Его ноги раскладывались
подобно зонтикам.
Его разбросанные конструкции,
нам подпиравшие его экзотику.
(Мы рассматривали его конструкцию.
Под ним оказалась окружающая Земля.
Но нет прекрасного журавля.)
Журавль – не аист, но отчего-то
упала рождаемость, пошли разводы.
Андрей Дмитриевич сказал в итоге:
«Нас всех теперь пошлют строить
железные дороги».
И посмотрел в гриппозное небо:
глядели колодезные журавли.
Зураба башни в небе стоят.
Журавль в них вырастит журавлят.
Рюмашка – ножка от журавля.
Не разбей, Машенька, хрусталя.
Ни Журден, ни Чазов, ни Рафаэль
не вернут тебя, долговязый журавель.
Мы – дичь.
О наследниках поэтич. и юридич.
скажу впоследствии.
В интересах следствия.
III
Страшно наследство: дача обветшалая!
Свою вишутку заверещаю!
Мои вишутки – не завитушки,
а дрожь, влюблённая в руке!
Как будто рыжие веснушки
оставит солнце на реке.
Не политические вертушки.
Даже то, что Вы член ВТО,
вещдок останется как вишутка.
Жизнь как жемчужная шутка Ватто.
Как вишуткино пролетела
нержавейка воздушная –
метрополитен гениального
Душкина!
Гений, он говорил нам, фанатам:
«Не заклинивайтесь на верзухе!!!
Живите по пернатым, по вишуткам».
IV
Какое море без корабля?
Какое небо без журавля?
Заверещаю все звёзды и плевелы
за исключением одного.
Твой царский подарок,
швейцарский плеер,
не доставайся ты никому!
Мы столько клеили с тобой красавиц.
Моё дыхание в тебе осталось.
Тебя я брошу в пучину. За камни.
Мне море ответит чревовещанием.
Волна откликнется трёхэтажная.
Вернисажевая.
V
Лежу на пьедестале в белых тапочках.
Мысль в башке копается, как мышь.
Мой мозг уносят, точно творог в тряпочке,
смахнув щелчком замешкавшуюся мысль.
Нет жизни на Земле. Однако
поклонников зарвавшаяся рать
«завравшегося Пастернака»
(«мол, смерти нет») тащила умирать.
И дуновением нирваны
шло покаяние в Душе.
И в откровении Иоанна
написано, что «смерти нет уже».
Шли люди, взвивши штоф, как капельницы,
жизнь алкая и смерть алкая.
Офицеры, красавцы, капелевцы
шли психической атакою.
И с пистолетами, и с удавками,
нас теснили, хоть удержись.
Толкая перед собой жизнь неудавшуюся,
как будто есть удавшаяся жизнь.
Нет правды на земле, но правды нет и выше.
Все – папарацци. Я осознавал,
как слышен дождь, идущий через крышу,
всеобщей смерти праздничный хорал.
Диагноз: плексит.
Господь простит.
Лангетка –
вроде голландского ландскнехта.
Боль крутящая, круглосуточная.
Это не шуточки…
Боль адская!
Блядская акция.
В небе молнии порез.
Соль щепоткой, побожись.
Жизнь – высокая болезнь.
Жизнь есть боль, и боль есть жизнь.
VI
Не думаю, что ты бессмертна,
но вдруг вернёшься
в «Арбат Престиж»?
Или в очереди на Башмета
рассеянно у соседа
ты спросишь:
«Парень, что свиристишь?»
Ты никогда не слыхала голос,
но узнаешь его из тыщ.
В твоём сознании раскололось:
вдвоём со мною засвиристишь.
Пустая абстрактнейшая свирельщина
станет реальнее, чем Верещагин.
Единственная в мире Женщина,
заверещаю.
Чуир, чуир, щурленец,
глаукомель!
P. S.
Стрелять в нас глупо, хоть и целебно.
Зараза движется на Восток.
И имя, похожее на «Бессребренников»,
несётся кометно чёрным хвостом.
Люблю я птичью абракадабру:
пускай она непонятна всем.
Я верую в Активатор Охабрино (!)
из звёздной фабрики «Гамма-7».
В нашем общем рейсе чартерном
ты чарку Вечности хватанёшь,
и окликнет птичью чакру
очарованный Алконост.
Арифметика архимедленна –
скоростной нас возьмёт канун.
Я вернусь спиралью Архимедовой:
ворона или Гамаюн?
Не угадывая последствие,
распрямится моя душа,
как пересаженное сердце
мотоциклиста и алкаша.
Всё запрещается? Заверещается.
Идут циничные времена.
Кому химичится? В Политехнический.
Слава Богу, что без меня.
Политехнический, полухохмический
прокрикнет новые имена.
Поэты щурятся из перемен:
«Что есть устрица? Это пельмень?»
Другой констатирует сердечный спазм:
«Могут ли мужчины имитировать оргазм?»
И миронически новой командой –
Политехнический Чулпан Хаматовой.
Всё завершается?
ЗАВЕРЕЩАЕТСЯ!
P. P. S.
И дебаркадерно, неблагодарно,
непрекращаемо горячо
пробьётся в птичьей абракадабре
неутоляемое «ещё!»
Ещё продлите! Пускай – «хрущобы».
Жизнь – пошло крашенное яйцо!
Хотя б минуту ещё. Ещё бы –
2007
До свидания, Тедди Кеннеди
Фотоциклетная поэма
Для мотоцикла есть передняя
и лунный полосатый сад.
Последняя, фотоциклетная
поэма, – с чем тебя едят?
Бессмертие – вопрос инстинкта.
И потому, как снегопад,
мои бесчисленные снимки
за мной по воздуху летят.
Вот я. Я с мамой. Я с собакой.
Со мной какой-то господин.
Разлука яблоком запахла.
Один среди моих картин.
С тобою вместе – я один.
Но жить бывает неохота.
Но и способствовать нельзя.
Что кто-то жаждет твоих фото,
чтобы выкалывать глаза.
Кто это с вами?
Сняты с кем-то?
По роже видно – ловелас.
Помилуйте! Да это ж Кеннеди!
Моя поэма – началась!
I
Два Кеннедя были плейбои и личности,
а третий отрёкся от их героичности.
Два Кеннедя были герои и бабники,
а третьему, Тедди, примера
брать не с кого.
Он просто любил протестантские
батники,
писал предисловье к стихам Вознесенского.
Поэты являют грацию.
Poets give us grace.
Горации, рации, Тагор. Рацио.
Газманов. Рацио.
Поэты не папарацци –
в этом есть прогресс.
Когда я читаю его предисловие,
выпущенное в издательстве «Дабл Дэй»,
я проникаюсь к нему любовью
и чувством общности меж людей.
В поэте есть чувство родины,
как в Америке – капитал.
Там гроздья чёрной смородины
поблескивают, как металл.
Следом шло предисловие Одена,
которое он не читал.
– Позорник и трус, –
говорит ему мафия,
портретами братьев убитых помахивая.
– Прозорливы вы, –
говорит ему женщина,
не склонная к пораженщине.
II
Он не был трусом. Элементарно.
Я Джона не видел.
Роберта знал.
В шкафах были трупы,
хранились тайно.
В Америку Роберт меня позвал.
Когда меня пинали ногами
Хрущёв с его «авторитетами»,
от Роберта к ним пришла телеграмма
о туре с университетами.
Как сделал он всё это грандиозно,
обиделись пиджаки.
И руки вздымали вверх стадионы,
как ножки запрокинутые жуки.
Жил я как все. Стишки корябал
на сквозняках твоих, Нью-Йорк.
Нью-Йорк поставил мне характер:
умей выныривать, нырок.
И попадая куром в ощип,
я изнутри познал процесс
создания героев обществ
и проституток из принцесс.
С Жаклин как раз не было сложности.
Гипнотизировал прищур.
Похожая на энэлошницу
с перерасчётом на гламур,
она была мне как заложница
лямуров и иных фигур.
Гламур сейчас есть символ пошлого.
Признаюсь, я люблю гламур.
Он точно женщина без прошлого,
одетая в блестящий сюр.
Жизнь на неё потом наложится.
Монахиня или наложница –
единство противоположностей,
как говорил мне Генри Мур.
Она, как биржевой меняла,
меняла фишки на сантим
и в результате наполняла
стихи сиянием своим.
Кто был я им?
Опальный тимуровец,
я был заклинен тогда на Жаклин.
И что говорила мне женщина, жмурясь,
казалось, я понимал один.
Однажды её на каком-то сборище
спросил я, чтоб показаться умней:
– Как вам наш Хрущёв?
– Хрущёв – чудовище.
Мы сразу же подружились с ней.
Она прошептала:
– Он нас не лапал.
Просто сердился, что водку не пью,
и грязной своею царской лапой
подкладывал мясо в тарелку мою.
Мне это всё показалось странным:
– Зачем этот шепот, и здесь?
– Ведь вы же русский, а я иностранка.
Печально, что опыт есть.
Она мне писала потом в Россию.
Это было как стриптиз.
И что-то знала и просила:
«Остерегайтесь хищных птиц.
В имениях русского эстергади,
в чистоте дедовских криниц
вас попрошу я: остерегайтесь
хищных птиц. Остерегайтесь.
Как вольные самцы и самочки,
на ваших саммитах в отеле “Ритц”
вы не теряйте русской самости.
Остерегайтесь хищных птиц».
Пускай ваш хаос не расхищен –
не станьте тварями, творцы!
Не забывайте правды хижин,
переселяясь во дворцы.
А у младшего волосы, точно сучья,
венчали думающий лоб
и шею, мощную, барсучью,
которую за жизнь нагрёб.
Он был всегда точно проснувшийся,
дышал полуоткрытый рот,
как из невидимой форсунки
потягивая кислород.
Могли принять его за увальня –
огромное созданье СМИ
со скулами на высшем уровне –
маркой Кеннедиевой семьи.
И всё: и вкус, и обоняние,
кураж непостижимых глаз –
их бешеное обаяние
обескураживало вас.
Он был людской волной сочувствия
так всенародно окружён
не только в милом Массачусетсе,
там, где профессорствовал он.
Чёрный с лиловыми губами
им никогда не помыкал.
Он новому Бараку Обаме
по-патриарши помогал.
Мы как-то обедали с ним
на Котельнической,
гостей развозил элегантный «порш»,
и Зоя, вечно беспредельничая,
варила нам интеллектуальный борщ.
Обед
– Поведайте нам, Тедди Кеннеди,
о братьях Джоне или Роберте.
Ведь их при вас почти угробили?
Читатель полон интереса.
– Есть мысль… но это не для прессы.
«Поэт не может быть скаредным», –
Гласит первая строка в газете
«Морковин Гардиан»
(типа нашего «МК»).
Мы наслаждались обедом,
подобно старым людоедам.
– Что поразило вас в обеде?
Скажите, Тедди.
– Обилье снеди. Фруктов масса.
И мясо солёное медведя
лежало в ломтях ананаса.
Лапшою на вносимом блюде
лежали вяленые люди.
– Они вкусней вчерашней леди?
Скажите, Тедди.
Мы дискутировали, музицировали,
девчонки маялись на цирлах.
– Кто был главный дискуситель?
– Ведущая Мария Ситтель[2].
– Мы в детстве были хулиганами?
Вопрос звучит неэлегантно.
Я вам отвечу на вопрос в пандан:
– А хули вам.
– Скажите лучше о Москве.
Не смотрят москвичи ТВ.
– Вчера меня дал
Первый канал.
Сегодня в метро нас никто не узнал.
– А дама в красном одеянье?
– Вы о Дайане?
Забыла где-то на диване
свой шёлковый персидский кошелёк.
– Я всё прощу, я не Шерлок.
Люблю людей. Как смог я доблестно
съесть две Владимирских области?
А также Алтайский край?
Алтай для русских – как алтарь.
Здесь об Алтае не болтай.
– А что вас, Тедди, роднит с Андреем?
– Мы от прекрасного дуреем.
Мы пиджаки ему простим.
Мы Джеки хоронили вместе.
Я помню: как-то клык моржовый
он из Якутска приволок.
Я помню ярость мажордома.
Поэт, наверное, пророк.
Большая честь с ним пить и есть.
– Где лучше жить? Там или здесь?
– Там лучше жить, здесь лучше петь.
И там и здесь Хамдамов есть.
И здесь и там
рыбный стол по четвергам.
– Способствуют ли
глобальному потеплению
Девушки из стран Балтии?
– Перед употреблением
их необходимо взбалтывать.
– Об оргиях.
– Их архаизм утомляет организм.
– Вы имеете в виду оргазм?
– Не понимаю ваш сарказм.
– За соучастие в беседе
спасибо, Тедди.
– Скажите, Тедди, – или слишком рано? –
о неземном происхожденье клана.
Не буду делать ставок очных.
Скажите, Тед, вы – энэлошник?
Тед Кеннеди:
– Полно дел срочных.
Не забывайте, я – ирландец.
Мне непонятен смерти страх.
Ирландцы, мы хохмим, горланим
и пляшем на похоронах.
Уходит.
Голос за кадром:
– Спасибо, «Морковин Гардиан».
Где запропастились кенари?
Нет красногрудых птах.
– И вам не страшно, Тедди Кеннеди,
жить под псевдонимом «Патриарх»?
– Мы живём, себя растратив,
перед вами два пути:
быть в борьбе скандальных братьев
иль в сторонку отойти.
Нету третьего пути.
Пока праведно убитые
отлеживаются в гробу,
народ делит свои обиды,
увеличивается табу.
Отвечает Тедди Кеннеди,
патриотический перегар:
– Благодарствую за пендели
и кликуху «Патриарх».
Может, третьей нет дороги.
Но я третий путь нашёл.
Это мой четвероногий,
цветаевский рабочий стол.
На стол ставлю чай и крендели.
Вы ж бегите за вином.
Я писал стихи о Кеннеди,
а написалось об ином.
Лифт
Дом без лифта. Дым без фильтра.
Без конфликта нету флирта.
Вверх. Вниз. Вниз. Вверх.
Вернись, изувер.
Лифт. Лэфт. Блеф. Лофт.
Дефолт. Во времена дефолта
не летайте самолётами «Аэрофлота».
Пейзажист Коро.
Пей за жизнь, Коро!.. о рок, орок…
Штокгаузен. Брамс. Блямс. Блямс.
Лифт похож на Нотр-Дам.
По этажам, как по годам.
Лифт стоит, как позвоночник.
Средь его гостей полночных
в клетке лифта мчится Кеннеди.
Он кумир московской челяди.
Сам, конечно, вдрабадан.
В окруженье милых дам.
Нету Кеннеди. Где Кеннеди?
Справа. Слева. Сзади. Спереди.
Неизвестность и туман.
Так случалось с ним нередко.
Без таблетки. Без розетки.
– Закусите табуреткой! –
Крикнул он и смылся в зал.
Только лифтовая сетка
Сзади. Снизу. Сверху. Спереди.
Нету Кеннеди.
Сбоку от летящей клетки,
как ужасный зоосад,
нам не видимые предки
ждут. Волнуются. Кричат.
До свидания, мистер Кеннеди!
Мой подарок к Рождеству.
Думаю, себя не клепите,
примыкая к большинству.
Ничего вы не измените
ни в себе, ни в потрохах,
до свидания, Тедди Кеннеди.
До свидания, Патриарх.
Вы хитры, как Патрикеевна.
Нам – ГУЛАГ, а вам – гуд лак?
До свидания, Патрик Кеннеди.
Ваш ирландский дог кудлат?
До свидания, братья Кеннеди!
До свидания, Джон Кеннеди!
До свидания, Роберт Кеннеди!
До свидания, Эдвард Кеннеди!
До свидания, Джеки Кеннеди!
До свидания, Жаклин!
Что уносите в небо, – лебеди?
Или журавлиный клин?
До свидания, гирлянды,
нарисованные на стенах, –
носят по двое их ирландцы,
как раненых на простынях.
До свидания, до свидания.
Малость ты меня подожди.
До свидания, святая…
Маленькая леди Ди.
До свидания, новый Кеннеди.
Наша встреча ещё впереди.
Ты, забытая мною в Ташкенте,
Господи, не приведи!
До свидания, поэма.
(Музыка Тариверди…)
Вам снятся крепкие девицы,
полуодетые в кримплен.
Ты не буди меня, мне снится
Прощание с Жаклин.
Бабочка
Она выводила меня из потёмок
салонов, выставок и могил.
Хотела скупить все мои видеомы –
я с ходу ей бабочку подарил.
Звалась она бабочкою Набокова.
Мы с лёта удивление смахнём.
Среди эмигрантского быта убогого
родился малиновый махаон.
Она его в спальню свою присобачила.
Баю-бабочку – парвеню.
Чтобы как лейбл на стеклянной баночке
глядела на Пятую авеню.
Когда через год я вернулся опять,
видеому её напрокат
для Европы дала,
меня повстречали замолкшего
чёрные зеркала.
И вновь небеса озарятся мозаикой.
Над долиной горит газолин.
Бабочка, оставшаяся без хозяйки,
стала бабочкой Жаклин.
Послесловие
Не богословская система,
не мемуарное враньё –
фотоциклетная поэма,
ты – послесловие моё.
Я выйду после написанья
с прошедшей жизнью визави,
как понимаете вы сами,
опустошённый от любви.
Как луг некошеный, роскошный.
Как направлением права,
из брошенных собак и кошек
растёт зелёная трава.
И сердце втихомолку ёкнет,
когда увижу издали,
как мной посаженные ёлки
чуть отделились от земли.
Читая Уголовный кодекс,
я понимаю, почему
мои товарищи уходят
по одному, по одному…
Я помню – мы любили группой,
но почему-то жгло глаза:
следя, как медленно по крупу
сползала мутная слеза.
Один шагаю в мирозданье.
И никогда, и никогда
я не стремился в групп-изданья.
Я – одинокая звезда.
Благодарю вас за расходы,
я через несколько минут
уйду. И никакие фото
меня обратно не вернут.
Роберт качал рассеянно
целой ещё головой,
смахивал на Есенина
падающей копной.
Как у того, играла
луна над бровью.
Думали – для рекламы,
а обернулось кровью.
Незащищённость вызова
лидеров и артистов,
прямо из телевизора
падающих на выстрел.
2010
