Ода «эРИ-72»
Я в собственном глазу не замечал соринку,
но тут на Колобах, купив свое вино,
впервые увидал ментовскую дубинку,
«эРИ-72» — большую, как бревно.
Я убеждал себя: здесь виноватых нету,
ведь это только страх, как выкрик «От винта!»,
растягивает вдоль случайные предметы,
растаскивает вширь поганого мента.
Когда в Махачкале я захожу в «Лезгинку»,
навстречу мне встает (всей кожей об нее!)
фаллический предмет, ментовская дубинка,
«эРИ-72» — проклятие мое.
Уж лучше мне ходить с расстегнутой ширинкой,
чем запросто, вот так, идти средь бела дня
с «эРИ-72», ментовскою дубинкой,
большой, как у коня…
В последний раз меня забрали на Тишинке.
Как весело она взглянула на меня!
«эРИ-72» с свинцового начинкой,
зачуханный дизайн, недальняя родня.
Не-е-ет, весь я не умру. Той августовской ночью
и мог бы умереть, но только, вот напасть! —
три четверти мои, разорванные в клочья,
живут, хоть умерла оставшаяся часть.
И долго буду тем любезен я народу,
что этот полутанк с системой полужал
в полуживой строфе навеки задержал
верлибру в панику и панике в угоду.
Этот «Боинг» летит неуверенно
на такой небольшой высоте,
и таким коридором проверенным,
и с такой пассажиркой в хвосте…
Пассажирка сидит неуверенно
с сигареткой смертельной во рте,
изо всех гороскопов расстреляна,
да еще на такой высоте!
Этот «Боинг» последнейшей выточки
с пассажиркой смертельной во рту,
по радару ее, как по ниточке,
растерял всю свою высоту.
Пассажирка последнейшей выточки:
этот «Боинг» в надежных руках, —
приземляется, плиточка к плиточке,
на бетонки зияющий пах.
Рейс Нью-Йорк — Сан-Франциско
«В начале восьмого с похмелья болит голова…»
В начале восьмого с похмелья болит голова
не так, как в начале седьмого; хоть в этом спасенье.
Сегодняшний день — это день, пораженный в правах:
глухое похмелье и плюс ко всему воскресенье.
И плюс перестройка, и плюс еще счеты свести
со всем, что встает на дыбы от глотка самогона.
Вот так бы писать и писать, чтоб с ума не сойти,
в суровой классической форме сухого закона…
Вот видите, сбился, опять не туда повело:
при чем здесь «сухой» самогон, когда спирта сухого
глоток… Извиняюсь, опять не про то. Тяжело
в ученье с похмелья в бою… Будь ты проклято! Снова.
Вернее, сначала. В начале восьмого башка…
Люблю тебя, жизнь, будь ты проклята снова и снова.
Уже половина… восьмого стакана… рука
уже не дрожит, и отыскано верное слово.
«Бессонница. Гомер ушел на задний план…»
Бессонница. Гомер ушел на задний план.
Я Станцами Дзиан набит до середины.
Система всех миров похожа на наган,
работающий здесь с надежностью машины.
Блаженный барабан разбит на семь кругов,
и каждому семь раз положено развиться,
и каждую из рас, подталкивая в ров,
до света довести, как до самоубийства.
Как говорил поэт, «сквозь револьверный лай»
(заметим на полях: и сам себе пролаял)
мы входим в город-сад или в загробный рай,
ну а по-нашему так — в Малую Пралайю.
На 49 Станц всего один ответ,
и занимает он двухтомный комментарий.
Я понял, человек спускается как свет,
и каждый из миров, как выстрел, моментален.
На 49 Станц всего один прокол:
куда плывете вы, когда бы не Елена?
Куда ни загляни — везде ее подол,
во прахе и крови скользят ее колена.
Все стянуто ее свирепою уздою,
куда ни загляни — везде ее подол.
И каждый разговор кончается — Еленой,
как говорил поэт, переменивший пол.
Но Будда нас учил: у каждого есть шанс,
никто не избежит блаженной продразверстки.
Я помню наизусть все 49 Станц,
чтобы не путать их с портвейном «777».
Когда бы не стихи, у каждого есть шанс.
Но в прорву эту все уносится со свистом:
и 220 вольт, и 49 Станц,
и даже 27 бакинских коммунистов…
«Человек работает во сне…»
Человек работает во сне,
словно домна, цех или колун.
Это ничего, что на спине
он лежит и вроде бы уснул.
Мозг его работает во сне,
как страна работает весной.
(Как страна в какой-нибудь стране,
как магнитофон переносной.)
Сквозь себя проходит, как сквозь лес,
сам с собой выходит на таран.
Как металлургический процесс
и полифонический экран.
Сон его на секторы разбит.
Потому, наверно, и красив.
Сколько в нем непройденных орбит,
столько в нем обратных перспектив.
Мозг его долбает сам себя.
Постепенно строится, как мост.
В сущности, как мост через себя.
Потому — извилистый, как мозг.
Мозг его работает, как скот.
И глядит вокруг, как водопой.
Никакой он не калейдоскоп,
не аккумулятор никакой.
Если проецирует во тьму
собственные мысли про буфет —
сразу погружается во тьму
или же спускается в буфет.
Одуревший от мифологем,
человек уснет, как истукан.
А мозг его, как будто автоген,
все виденья режет пополам.
А если накануне перебрал,
водку пил с портвейном пополам —
сразу натыкается на хлам,
создает искусственный астрал.
Там, где человека человек
посылает взглядом в магазин.
Кажется, там тыща человек,
но, в сущности, он там всегда один.
У природы есть немного тем,
и она варьирует их тем,
что она варьирует их тем,
кто хотел бы заняться не тем.
Пусть один работает на пне,
а другой — за письменным столом.
Но человек работает — во сне,
интересном, как металлолом.
Потому, что он не ЭВМ.
Даже если служит в МВД.
Вне систем, конструкций или схем
все равно очнется на звезде,
там, где я, свободный дзэн-буддист,
не читавший Фрейда и Лилли,
сплю, как величайший гуманист,
на платформе станции Фили.
«Идиотизм, доведенный до автоматизма…»
Идиотизм, доведенный до автоматизма.
Или последняя туча рассеянной бури.
Автоматизм, доведенный до идиотизма,
мальчик-зима, поутру накурившийся дури.
Сколько еще в подсознанье активных завалов,
тайной торпедой до первой бутылки подшитых.
Как тебя тащит: от дзэна, битлов — до металла
и от трегубовских дел и до правозащитных.
Я-то надеялся все это вытравить разом
в годы застоя, как грязный стакан протирают.
Я-то боялся, что с третьим открывшимся глазом
подзалетел, перебрал, прокололся, как фраер.
Все примитивно вокруг под сиянием лунным.
Всюду родимую Русь узнаю, и противно,
думая думу, лететь мне по рельсам чугунным.
Все примитивно. А надо еще примитивней.
Просто вбивается гвоздь в озверевшую плаху.
В пьяном пространстве прямая всего конструктивней.
Чистит солдат асидолом законную бляху
долго и нудно. А надо — еще примитивней.
Русобородый товарищ, насквозь доминантный,
бьет кучерявого в пах — почему рецессивный?
Все гениальное просто. Но вот до меня-то
не дотянулся. Подумай, ударь примитивней.
И в «Восьмистишия» гения, в мертвую зону,
можно проход прорубить при прочтенье активном.
Каждый коан, предназначенный для вырубона,
прост до предела. Но ленточный глист — примитивней…
Дробь от деления — вечнозеленый остаток,
мозг продувает навылет, как сверхпроводимость.
Крен незаметен на палубах авиаматок,
только куда откровенней простая судимость.
Разница между «московским» очком[7] и обычным
в том, что московское, как это мне ни противно,
чем-то отмечено точным, сугубым и личным.
И примитивным, вот именно, да, примитивным.
Как Пуришкевич сказал, это видно по роже
целой вселенной, в станине токарной зажатой.
Я это знал до потопа и знать буду позже
третьей войны мировой, и четвертой, и пятой.
Ищешь глубокого смысла в глубокой дилемме.
Жаждешь банальных решений, а не позитивных.
С крыши кирпич по-другому решает проблемы —
чисто, открыто, бессмысленно и примитивно.
Кто-то хотел бы, как дерево, встать у дороги.
Мне бы хотелось, как свиньи стоят у корыта,
к числам простым прижиматься, простым и убогим,
и примитивным, как кость в переломе открытом.
