Михаил Зенкевич - Стихотворения

Все прошлое нам кажется лишь сном,
Все будущее — лишь мечтою дальней,
И только в настоящем мы живем
Мгновенной жизнью, полной и реальной.

И непрерывной молнией мгновенья
В явь настоящего воплощены,
Как неразрывно спаянные звенья,—
Мечты о будущем, о прошлом сны.

Поэт, бедняга, пыжится,
Но ничего не пишется.
Пускай еще напыжится,—
Быть может, и напишется!

Который год мечтаю втихомолку —
Сменить на книжный шкаф простую полку
И сборники стихов переплести.
О, Муза, дерзкую мечту прости!
Маячат деньги, пролетая мимо.
Мечта поэта неосуществима.

Жизнь часто кажется мне ученицей,
Школьницей, вызванной грозно к доске.
В правой руке ее мел крошится,
Тряпка зажата в левой руке.

В усердье растерянном и неумелом
Пытается что-то она доказать,
Стремительно пишет крошащимся мелом,
И тряпкой стирает, и пишет опять.

Напишет, сотрет, исправит… И все мы —
Как мелом написанные значки —
Встаем в вычислениях теоремы
На плоскости черной огромной доски.

И столько жестокостей и издевательств
Бессмысленно-плоских кому и зачем
Нужны для наглядности доказательств
Самой простейшей из теорем?

Ведь после мучительных вычислений
В итоге всегда остается одно:
Всегда неизменно число рождений
Числу смертей равно.

Поэт, зачем ты старое вино
Переливаешь в новые меха?
Все это сказано уже давно
И рифмою не обновишь стиха.

Стары все излияния твои,
И славы плагиат тебе не даст:
«Песнь песней» все сказала о любви,
О смерти все сказал Экклезиаст.

Ночь такая, как будто на лодке
Золотистым сияньем весла
Одесситка, южанка в пилотке,
К Ланжерону меня довезла.

И встает ураганной завесой,
Чтоб насильник его не прорвал,
Над красавицей южной — Одессой
Заградительный огненный вал.

Далеко в черноземные пашни
Громобойною вспашкой весны
С черноморских судов бронебашни
Ударяют огнем навесным.

Рассыпают ракеты зенитки,
И початки сечет пулемет…
Не стрельба — темный взгляд одесситки
В эту ночь мне уснуть не дает.

Что-то мучит в его укоризне:
Через ложу назад в полутьму
Так смотрела на Пушкина Ризнич
И упрек посылала ему.

Иль под свист каватины фугасной,
Вдруг затменьем зрачков потемнев,
Тот упрек непонятный безгласный
Обращается также ко мне?

Сколько срублено белых акаций,
И по Пушкинской нет мне пути.
Неужели всю ночь спотыкаться
И к театру никак не пройти.

Даже камни откликнуться рады,
И брусчатка, взлетев с мостовых,
Улеглась в штабеля баррикады
Для защиты бойцов постовых.

И я чувствую с Черного моря
Через тысячеверстный размах
Долетевшую терпкую горечь
Поцелуя ее на устах.

И ревную ее, и зову я,
И упрек понимаю ясней:
Почему в эту ночь грозовую
Не с красавицей южной, не с ней?

Просторны, как небо,
Поля хлебородные.
Всего на потребу!
А рыщут голодные
С нуждою, с бедою,
Просят все — где бы
Подали хлеба,
Хотя б с лебедою.

Равнина без края,
Такая свободная,
А всюду такая
Боль
   подколодная,
Голь
   безысходная,
Дань
   непонятная,
Рвань
   перекатная!

С добра ли, от худа ли
Гуляя, с ног валишься.
Хмелея от удали,
Силушкой хвалишься.
С вина на карачках,
Над спесью немецкою
Встаешь на кулачках
Стеной молодецкою!

Так в чем же
      ты каешься?
За что же
      ты маешься?
Все с места снимаешься
В просторы безбрежные,
Как прежде, не прежняя
Россия — Рассея…
Три гласных рассея,
Одно «эр» оставив,
Одно «эс» прибавив,
Ты стала родною
Другою страною:
СССР.

Начитавшись сообщений о боевых действиях,
Я проснулся ночью в поту от ужаса:
Мне снилось, что я потерял хлебную карточку.

Пасхальной ночью
          у двух проталин
Два трупа очнулись
          и тихо привстали.

Двое убитых
        зимою в боях,
Двое отрытых
          весною в снегах.

И долго молчали
          и слушали оба
В тревожной печали
              остывшей злобы.

«Christ ist erstanden!»[4] —
               сказал один,
Поняв неустанный
            шорох льдин.

«Христос воскресе!» —
            другой ответил,
Почуяв над лесом
          апрельский ветер.

И как под обстрелом
             за огоньком,
Друг к другу несмело
             пробрались ползком,

И троекратно
          облобызались,
И невозвратно
          с весною расстались,

И вновь онемело,
          как трупы, легли
На талое тело
          воскресшей земли…

Металлом визжало,
          взметалось пламя:
Живые сражались,
          чтоб стать мертвецами.

Землю делите на части,
Кровью из свежих ран,
Въедчивой краской красьте
Карты различных стран.

Ненависть ложью взаимной
В сердце народов раздув,
Пойте свирепые гимны
В пляске военной в бреду.

Кровью пишите пакты,
Казнью скрепляйте указ…
Снимет бельмо катаракты
Мысль с ослепленных глаз.

Все сотрутся границы,
Общий найдется язык.
В друга враг превратится,
В землю воткнется штык.

Все раздоры забудет,
Свергнет войны кумир,
Вечно единым будет
Наш человеческий мир!

Не дипломатов интриги,
Не самовластье вождей,
Будет народами двигать
Правда великих идей.

И, никаким приказам
Не подчиняясь впредь,
Будет свободный разум
Солнцем над всеми гореть!

Стал прощаться, и в выцветших скорбных глазах,
     В напряжённости всех морщин
Затаился у матери старческий страх,
     Что умрет она позже, чем сын.

И губами прильнула жена, светла
     Необычным сиянием глаз,
Словно тело и душу свою отдала
     В поцелуе в последний раз.

Тяжело — обнимая, поддерживать мать,
     Обреченность ее пожалей.
Тяжело пред разлукой жену целовать,
     Но ребенка всего тяжелей!

Смотрит взглядом большим, ничего не поняв,
     Но тревожно прижался к груди
И, ручонками цепко за шею обняв,
     Просит: «Папа, не уходи!»

В этом детском призыве и в детской слезе
     Больше правды и доброты,
Чем в рычании сотен речей и газет,
     Но его не послушаешь ты.

И пойдешь, умирать по приказу готов,
     Распрощавшись с семьею своей,
Как ушли миллионы таких же отцов
     И таких же мужей, сыновей.

Если б цепкая петелька детских рук
     Удержала отцовский шаг,—
Все фронты перестали б работать вдруг
     Мясорубками, нас не кроша.

Прозвенело б заклятьем над пулей шальной:
     «Папа, папа, не уходи!»
Разом пушки замолкли б, — все до одной,
     Больше б не было войн впереди!