Оскар Уайльд - Баллада Редингской тюрьмы

Тут камень тверд, и воздух сперт,
 И в окнах — частый прут.
Глядел в глухой мешок двора
 И смерти ждал он тут,
Где неусыпно сторожа
 Жизнь Смертника блюдут
И лишь молчанье да надзор —
 Единственный ответ
На исступленную мольбу,
 На исступленный бред,
А на свободу умереть —
 Безжалостный запрет.
Продумали до мелочей
 Постыдный ритуал.
«Смерть — натуральнейшая вещь», —
 Тюремный врач сказал,
И для Убийцы капеллан
 Из Библии читал.
А тот курил, и пиво пил,
 И пену с губ стирал,
И речь о каре и грехе
 Презрением карал,
Как будто, жизнь теряя, он
 Немногое терял.
Он смерти ждал. И страж гадал,
 Что происходит с ним.
Но он сидел, невозмутим,
 И страж — невозмутим:
Был страж по должности молчун,
 По службе нелюдим.
А может, просто не нашлось
 Ни сердца, ни руки,
Чтоб хоть чуть-чуть да разогнуть
 Отчаянья тиски?
Но чья тоска так велика?
 Чьи руки так крепки?
Оравой ряженых во двор,
 Понурясь, вышли мы.
Глупа, слепа — идет толпа
 Подручных Князя Тьмы.
Рукой Судьбы обриты лбы
 И лезвием тюрьмы.
Мы тянем, треплем, вьем канат
 И ногти в кровь дерем,
Проходим двор и коридор
 С мочалом и с ведром,
Мы моем стекла, чистим жесть
 И дерево скребем.
Таскаем камни и мешки —
 И льется пот ручьем,
Плетем и шьем, поем псалмы,
 Лудим, паяем, жжем.
В таких трудах забылся страх,
 Свернулся в нас клубком.
Спал тихо Страх у нас в сердцах,
 Нам было невдомек,
Что тает Срок и знает Рок,
 Кого на смерть обрек.
И вдруг — могила во дворе
 У самых наших ног.
Кроваво-желтым жадным ртом
 Разинулась дыра.
Вопила грязь, что заждалась,
 Что жертву жрать пора.
И знали мы: дождавшись тьмы,
 Не станут ждать утра.
И в душах вспыхнули слова:
 Страдать. Убить. Распять.
Палач прошествовал, неся
 Свою простую кладь.
И каждый, заперт под замок,
 Не мог не зарыдать.
В ту ночь тюрьма сошла с ума,
 В ней выл и веял Страх —
Визжал в углах, пищал в щелях,
 Орал на этажах
И за оконным решетом
 Роился в мертвецах.
А он уснул — уснул легко,
 Как путник, утомясь;
За ним следили Сторожа
 И не смыкали глаз,
Дивясь, как тот рассвета ждет,
 Кто ждет в последний раз.
Зато не спал, не засыпал
 В ту ночь никто из нас:
Пройдох, мошенников, бродяг
 Единый ужас тряс,
Тоска скребла острей сверла:
 Его последний час.
О! Есть ли мука тяжелей,
 Чем мука о другом?
Его вина искуплена
 В страдании твоем.
Из глаз твоих струится боль
 Расплавленным свинцом…
Неслышно, в войлочных туфлях,
 Вдоль камер крался страж
И видел, как, упав во мрак,
 Молился весь этаж —
Те, чей язык давно отвык
 От зова «Отче наш».
Один этаж, другой этаж —
 Тюрьма звала Отца,
А коридор — как черный флер
 У гроба мертвеца,
И губка с губ Его прожгла
 Раскаяньем сердца.
И Серый Кочет пел во тьме,
 И Красный Кочет пел —
Заря спала, тюрьма звала,
 Но мрак над ней чернел,
И духам Дна сам Сатана
 Ворваться к нам велел.
Они, сперва едва-едва
 Видны в лучах луны,
Облиты злой могильной мглой,
 Из тьмы, из глубины
Взвились, восстали, понеслись,
 Бледны и зелены.
Парад гримас и выкрутас,
 И танца дикий шквал,
Ужимок, поз, ухмылок, слез
 Бесовский карнавал,
Аллюр чудовищных фигур,
 Как ярость, нарастал.
Ужасный шаг звенел в ушах,
 В сердца вселился Страх,
Плясал народ ночных урод,
 Плясал и пел впотьмах,
И песнь завыл, и разбудил
 Кладбищ нечистый прах:
«О! мир богат, — глумился Ад, —
 Да запер все добро.
Рискни, сыграй: поставь свой рай
 На Зло и на Добро!
Но шулер Грех обставит всех,
 И выпадет Зеро!»
Толпу химер и эфемер
 Дрожь хохота трясла.
Сам Ад явился в каземат,
 Сама стихия Зла.
О кровь Христа! ведь неспроста
 Забагровела мгла.
Виясь, виясь — то возле нас,
 То удалясь от нас,
То в вальс изысканный пустясь,
 То нагло заголясь,
Дразнили нас, казнили нас —
 И пали мы, молясь.
Рассветный ветер застонал,
 А ночь осталась тут,
И пряжу черную свою
 Скрутила в черный жгут;
И думали, молясь: сейчас
 Начнется Страшный суд!
Стеная, ветер пролетал
 Над серою стеной,
Над изревевшейся тюрьмой,
 Над крышкой гробовой.
О ветр! вигилии твоей
 Достоин ли живой?
Но вот над койкой в три доски
 Луч утра заиграл,
Узор решетчатый окна
 На стенах запылал,
И знал я: где-то в мире встал
 Рассвет — кровав и ал.
Мы в шесть уборкой занялись,
 А в семь порядок был…
Но в коридарах шорох плыл
 Зальделых белых крыл —
То Азраил из тьмы могил
 За новой жертвой взмыл.
Палач пришел не в кумаче,
 И в стойле спал Конь Блед;
Кусок пеньки да две доски —
 И в этом весь секрет;
Но тень Стыда, на день Суда,
 Упав, затмила свет…
Мы шли, как те, кто в темноте
 Блуждает вкривь и вкось,
Мы шли, не плача, не молясь,
 Мы шли и шли, как шлось,
Но то, что умирало в нас,
 Надеждою звалось.
Ведь Правосудие идет
 По трупам, по живым.
Идет, не глядя вниз, идет
 Путем, как смерть, прямым;
Крушит чудовищной пятой
 Простертых ниц пред ним.
Мы ждали с ужасом Восьми.
 Во рту — сухой песок.
Молились мы Восьми: возьми
 Хоть наши жизни, Рок!
Но Рок молитвой пренебрег.
 Восьмой удар — в висок.
Нам оставалось лишь одно —
 Лежать и ждать конца.
Был каждый глух, и каждый дух
 Был тяжелей свинца.
Безумье било в барабан —
 И лопались сердца.
И пробил час, и нас затряс
 Неслыханный испуг.
И в тот же миг раздался крик
 И барабанный стук —
Так, прокаженного прогнав,
 Трещетки слышат звук.
И мы, не видя ничего,
 Увидели: крепит
Палач доску и вьет пеньку
 И вот Ошейник свит.
Взмахнет рукой, толкнет ногой —
 И жертва захрипит.
Но этот крик и этот хрип
 Звучат в ушах моих,
И ураганный барабан,
 Затихнув, не затих:
Кто много жизней проживет,
 Умрет в любой из них.