Горе древнеегипетского офицера
Незавидна горестная доля
Офицера доблестной пехоты.
Тяжела ты, в юности неволя, –
Ведь в казармы заперты ворота.
И сидишь, мечтая, как в таверне
Пенят пиво смуглые рабыни,
Как, подобны легконогой серне,
Там танцуют дочери пустыни…
Тяжела ты, служба караула!
Мне живот доспехами натерло,
Мне бока ремнем перетянуло,
А чешуйки шлема режут горло.
Тяжело отламывать походы
На врагов египетского трона,
Промокать во время непогоды,
Зной терпеть во славу фараона.
Выносить побои со смиреньем
И ногой, и плетью, и дубиной,
И с унылым слушать выраженьем,
Как твой вождь зовет тебя скотиной.
Не люблю и битвы я нисколько.
Утомив и шуйцу, и десницу,
Я молюсь лишь: не попасть бы только
Под свою иль вражью колесницу.
И спина избитая страдает
От царапин в битве той кровавой.
Мазь потом зловонную втирает
Лекарь в них рукой своей шершавой…
Тяжело испорченной водою
Утолять измученному жажду.
Ах, клянусь Изидою самою,
Что безвинно я, несчастный, стражду!..
Тяжела наша жизнь и сурова.
Избегают мужья сатиресс.
Я всечасно должна быть готова,
Что супруг от семейного крова
Удерёт легкомысленно в лес.
Он стремится туда, убегая,
Где, бесстыдно и звонко смеясь,
Ждёт сатиров дриада нагая,
Взором с нею вступить предлагая
В мимолетно-весёлую связь.
Презирая мольбы и укоры,
Не жалея проворных копыт,
Каменистой тропинкою в горы
Он, заслышав призывные хоры,
К ореадам блудливо спешит.
Он стремится туда, бессердечный,
Где в серебряном свете луны,
Вереницей скользя бесконечной,
Нимфы водные в пляске беспечной
Вьются, томным желаньем полны.
Ни супруга тогда, ни вдова я.
Слёз солёные льются струи…
Вкруг бушует игра боевая.
То, кусаясь и шерсть вырывая,
Сатирята дерутся мои…
Мысли египетского жреца, ушедшего тайно из коллегии на ночную прогулку
Напомадив фальшивую бороду
И одеждой шурша на ходу,
Я украдкой по спящему городу
К куртизанкам сидонским иду.
Мемфис дремлет. Лишь кошки голодные
Гимн Изиде двурогой поют,
Да, покинувши волны свободные,
Крокодилы кого-то жуют…
Далеко до квартала заветного»,
Где, мигая, зовут фонари
И где звуки веселья запретного
Не смолкают до самой зари.
Я иду, и мечтания знойные
В голове моей тихо парят.
Мне мерещатся флейтщицы стройные
И сириянок светлый наряд…
И, исполнен желанья нескромного,
Я иду одинок при луне.
Пара сфинксов из портика темного
Улыбнулась кокетливо мне…
Тяжело громыхая котурнами
По нечистым камням мостовой,
Я, насытясь объятьями бурными,
Пробираюсь поспешно домой.
Рассветает. Рабы темнокожие
Мостовую ретиво метут,
И, заметно качаясь, прохожие
Возвращаются в мирный приют.
Ах, как поздно! Стезею лазурное
Поднимается огненный Ра…
О, зачем я за оргией бурною
Веселился всю ночь до утра?!
Вся, пожалуй, проснулась коллегия
И идти собралася во храм.
Еще полон блаженства и неги, я
Встречу взоры сердитые там.
Знаю, быть мне предметом иронии,
Быть мне предану завтра молве…
Но напевы счастливой Ионии
Не смолкают в моей голове…
На Олимпе высоком и радостном,
Окруженном толпой облаков,
Упивались нектаром сладостным
Сонмы светлых веселых богов.
От земли и от моря лазурного
К Зевсу боги собрались на пир.
Звуки смеха их радостно-бурного
Далеко уносились в эфир.
Разносил им напиток божественный
Пленник светлых небес Ганимед,
И по струнам, поющим торжественно,
Ударял Аполлон-Кифарэд.
И слилася со звонкими струнами
Сладкозвучная музыка слов.
То три грации с музами юными
Стали славить собранье богов.
Алым облачком дивно одетая,
Окруженная свитой своей,
Аполлоном на лире воспетая,
Как богиня богов и людей,
Афродита божественной пляскою
Обольщала бессмертных гостей,
И манили несбыточной ласкою
Взоры ясные чистых очей.
И, объятые мукою сладкою,
Обнаружить ту муку боясь,
Боги тихо вздыхали украдкою,
Не спуская с красавицы глаз…
Как осеннее утро, спокойная,
Всех улыбкой холодной даря,
Под пурпуровым пеплосом стройная
Златокованым шлемом горя, —
Возлежала дочь Зевса любимая,
Мудрый взор устремив на гостей,
Никогда до сих пор не томимая
Своевольною бурей страстей.
И следила с улыбкой бесстрастною
Дочь Зевеса, как пел Аполлон,
Прославляя Киприду всевластную,
Красотою ее опьянен…
Вся покрытая туникой темною,
Там и ты, дочь Латоны, была
И с улыбкой загадочно-томною
Возлежала у края стола.
В колеснице, лучи испускающей,
Тебя лани послушной четой
Отвезли в облаках утопающий
Громовержца чертог золотой.
Но, над чашей склоняясь душистою,
Ты скучала по милой земле…
Полускрытый волной шелковистою
Полумесяц сверкал на челе…
Диадемой блестя драгоценною,
Возлежала Зевеса жена,
И с усмешкою скорбно-надменною
Укоряла супруга она:
«Что глядишь ты на морем рожденную,
Словно взором ласкаешь ее,
Позабыв про супругу законную,
Позабыв обещанье свое:
Не клялся ль ты рекою забвения,
Что забудешь измены свои
И вне дома искать развлечения
Ты не будешь в запретной любви?!
Поклянись же мне снова ты Летою
Не платить увлечению дань
И на облачком легким одетую
Афродиту смотреть перестань!»
«Делать нечего. Летой глубокою
Я клянусь тебе, Гера моя:
Не покину тебя одинокую
Для Киприды божественной я!»…
Часто клался он Летой глубокою
И те клятвы давая без труда,
Чтоб утешить жену волоокую,
Но сдержать их не мог никогда.
Усмехалися боги веселые,
Слыша клятву царя своего,
И с улыбкою кубки тяжелые
В честь жены поднимали его.
Упоенные нектаром сладостным,
Дружно Марс и Гефест обнялись,
И со смехом лукавым и радостным
Поглядел на них бог Дионис.
Эос сыпала роты махровые.
Заалел от зари небосклон.
И морщины расправил суровые
На челе своем бог Посейдон…
Кто пустил эту сплетню безумную,
Будто, только окончится день,
В нашем доме походкой бесшумною
Появляется юноши тень.
В темный плащ он с осанкою гордою
Драпируется, строен, как бог,
Не стесняя сандалией твердою
Еле слышно ступающих ног.
Чтоб случайно нечистыми взорами
Его смертный не мог увидать,
Он, неслышно справляясь с затворами,
Появляется в доме как тать.
Будто… Ах, эти сплетни досадные!
Говорят, он сидел у меня,
Расточая объятия жадные
До Авроры, предвестницы дни…
Толки вызвали граждан собрание.
Там решили, что сам Аполлон
Ходит в дом наш ко мне на свидание
И в меня он наверно влюблен…
Чтобы Фебу содеять угодное
И он был снисходителен к нам,
Порешило собранье народное
Меня в Дельфы отравить во храм.
И послали меня, злополучную,
К строгим жрицам в немилую даль,
И под крики и брань их докучную
Слезы лью я, — мне родины жаль.
Жрицы старые, жрицы сердитые
Заставляют поститься меня,
Испаренья вдыхать ядовитые
И сидеть в темноте без огня.
А несносные бога служители
В подземелье меня отвели
И оставили в мрачной обители,
В темноте и от милых вдали.
Усадили меня на треножнике,
Принесли мне воды и кровать;
Мне велели молиться, безбожники,
И лавровые листья жевать.
И сказали они на прощание,
Что, быть может, придет Аполлон,
Как и прежде, ко мне на свидание,
Коль и вправду в меня он влюблен.
«Жди, надейся, из многих избранная:
Может быть, он опять низойдет,
Заколышется тенью туманною
И в объятья твои упадет!»…
После речи их льстиво-торжественной,
На треножнике сидя в углу,
Дожидаюсь я тени божественной,
Созерцая унылую мглу.
Я не верю в богов появление.
И как только придет Аполлон,
Я ему закричу в исступлении:
«Жрец беззубый, оставь меня!.. Вон!»…
