Отношение к этому герою у Апухтина неоднозначное: и сочувствие, даже лирическая близость, и в то же время объективный, аналитический взгляд. Этот характер — удача писателя. Павлики дольские — особый тип сознания, их мимикрия универсальна, их надо уметь отличать и в XX веке.
Как и в повестях Апухтина, в его фантастическом рассказе "Между смертью и жизнью" очень важен мотив духовного прозрения героя под воздействием каких-то чрезвычайных обстоятельств. Сюжет рассказа основан на явной условности: после своей смерти герой продолжает думать, продолжает видеть и слышать все, что происходит вокруг него. Он замечает, как много неестественности, театральности в поведении людей, появляющихся в его комнате. Стремление "приблизиться к истине" приводит князя к мысли — и это самый главный итог, — что такой неестественностью, театральностью была искажена его собственная жизнь, он жил в угоду кому-то и чему-то: не свою жизнь прожил. "Я любил деревню, чтение, охоту, любил тихую семейную жизнь, а между тем весь век провел в свете, сначала в угоду своим родителям, потом в угоду жене", — с горечью думает герой Апухтина.
Князь Трубчевский не постиг истину, не нашел ответа на свой главный вопрос: в чем смысл человеческой жизни? Но его нравственное обновление, несомненно, оказалось важным этапом на пути к истине. Думается, и фантастический мотив переселения душ, который в конце прошлого века вызывал повышенный интерес, понадобился Апухтину для того, чтобы выразить мысль: движение к истине бесконечно.
В своей прозе Апухтин часто обращался к темам, которые уже затрагивались в его стихах. Связь с поэзией в этих произведениях ощущается и в склонности автора к афористичности, ярким образным выражениям. Но проза не воспринимается как перепевы писателем самого себя, и она не нуждается в нашей читательской снисходительности как не "настоящая" проза, а проза поэта.
О творчестве Апухтина в целом можно сказать: он был разным, он менялся. Несомненно, что пережитая им когда-то слава уже не возродится, но так же несомненно, что его произведения способны вызывать у сегодняшнего читателя не только исторический, но и художественный интерес. На ярком литературном небосклоне русского XIX века апухтинская звезда не затерялась, ее свет доходит до нас.
" Год: 1985
Сергей Дмитренко
"О, что за облако над Русью пролетело…"
Поэзия А. Н. Апухтина[46]
Александр Блок, пожалуй, нашел очень точное выражение, сказав об "апухтинской нотке" {Блок А. Собр. соч.: В 6 т. Т. 2. — Л., 1980. — С. 367.} в русской поэзии и в русской жизни. Действительно, в могучем строе симфонии отечественной лирики "нотка" Алексея Николаевича Апухтина не заглушена, ее слышно, она звучит многие десятилетия, и звук с течением времени не гаснет. Напротив, перечитывая Апухтина сегодня, когда минуло полтора века со дня его рождения, мы начинаем понимать, насколько мудрее записных литературных критиков оказались те, кто читал и читает Апухтина запросто, лишь по душевному влечению, те, кто писал и пишет музыку на его стихотворения, те, кто затем пел и поет эти многочисленные романсы и песни…
Все остальное — подробности для сопроводительных статей, о которых, перефразируя древних, можно сказать: читать стихи необходимо; разбирать их не так уж необходимо. Но тем не менее отдадим дань традиции…
Еще в первых, отроческих опытах Апухтин не раз обращался к вечным темам чуда поэзии, судьбы поэта, его предназначения. Но хотя в этих лирических декларациях есть яркие строки, может быть, и строфы, рассудочные выкладки не дают живого представления о внутреннем мире юного стихотворца. Здесь он отдает дань сложившимся поэтическим традициям, согласно которым не следует полагаться на идею самодостаточности творчества, а нужно публично высказать свое отношение к тезису об общественном предназначении художника. В отроческом стихотворении "Два поэта" (1854), говоря о необходимости "дивной силою святого вдохновенья" карать "порок смеющийся", Апухтин добавляет, что в этом случае поэт при жизни "сердечного привета" не дождется и
…только внук, греха не видя за собой.
Смеясь над предками, с улыбкою презренья.
Почтит могучий стих холодной похвалой.
В своей лирике Апухтин мало обращал внимания на "злобы дня", что, впрочем, критика, на протяжении последних ста пятидесяти лет все более социологизировавшаяся, отметила соответственно. "В поэзии Апухтина отсутствуют безусловно всякие гражданские мотивы — это искусство для искусства чистейшей воды" — сказано в статье об Апухтине в энциклопедии Гранат. Эта дореволюционная оценка подтверждается и в новейшем "Литературном энциклопедическом словаре" (1987). Здесь Апухтин отнесен к числу поэтов, "более или менее последовательно отмежевывавшихся от гражданственного тенденциозного искусства" {Энцикл. словарь Т-ва "Бр. А. и И. Гранат и К®".- 7-е изд. — М., [1910]. — Т. 3. — Стлб. 322; Лит. энцикл. словарь. — М., 1987. — С. 352.}.
В нашей насквозь политизированной среде еще вчера такие определения, к тому же фундаментально — в энциклопедиях! — закрепленные, обрекали поэта на незавидную издательскую и вообще культурную судьбу, на состояние полузабвенья. Сегодня, чтобы предотвратить восстановление литературно-казарменных нравов, мы должны ясно сказать, как бы это помягче, о малосодержательности утилитарных подходов к искусству. И пример с творческим наследием Апухтина здесь будет выглядеть очень выразительно.
Как у всякого настоящего поэта, логика развития лирики у Апухтина просматривается еще в первых его стихотворениях. Ибо свои пристрастия, свои идеалы подлинный поэт ощущает очень рано, Ощущает изначально. Вся последующая жизнь, сколько бы ее ни было отмерено, уходит на словесное воплощение того, что предчувствуется.
Так, первое опубликованное стихотворение Апухтина "Эпаминонд", написанное в пору драматической для России Крымской (Восточной) войны 1853–1856 годов, посвящено памяти героя Севастополя вице-адмирала Владимира Алексеевича Корнилова. Но мысли четырнадцатилетнего поэта уже тесно в пределах стихотворно-публицистических рассуждений о красоте подвига во имя родины. Она, эта мысль, вырывается за пределы конкретного времени и пространства:
Друзья, не плачьте надо мною!
Недолговечен наш удел;
Блажен, кто жизни суетою
Еще измерить не успел,
Но кто за честь отчизны милой
Ее вовеки не щадил,
Разил врага, — и над могилой
Его незлобливо простил!..
Эти слова вложены в уста Эпаминонда, фиванского полководца. Но историческая аналогия здесь не просто дань выработавшимся, освященным гениями Ломоносова и Державина традициям русской лирики XVIII века. Отечественная словесность перечувствовала, переросла наследие классицизма с его принципом долга не затем, чтобы потерять человека, сведя его космическую неповторимость к парадному портрету государственного мужа. На первый взгляд, предсмертные слова Эпаминонда однозначны:
Да, я умру, и прах мой тленный
Пустынный вихорь разнесет,
Но счастье родины священной
Красою новой зацветет!
Но, если вдуматься, "новая краса" защищенной страны — это не столько государственные институты, сколько ее поля, леса, ее города и веси, ее жители — женщины, дети, наконец, "месяц золотой", который светился в небе над воинами, оплакивающими своего полководца. С другой стороны, само сравнение Корнилова с "героем Эллады" красноречивее обыкновенного включения его в череду воинов-патриотов. "Страдалец" — вот слово, найденное Апухтиным для Эпаминонда. Рушится человеческий мир, вселенная одного человека, которого больше не будет никогда. И Корнилов, умирая, не только
Как христианин, вспомнил Бога,
Как верноподданный — царя.
Он покидает "все земное", его жизнь, сосредоточившаяся в героическом порыве во имя Отчизны, тем более должна быть оплакана, что этот порыв совершен с отвержением многого другого, волею обстоятельств не осуществленного.
Глубокий смысл такого соединения двух внешне взаимоудаленных в мировой истории имен, разумеется, может быть понят, если не забывать всего другого, о чем писал Апухтин.
К 1883 году относят стихотворение Апухтина "Памяти Нептуна". В нем поэт пишет о своем кучере Василии:
В часы бессонницы, под тяжким гнетом горя,
Я вспомнил о тебе, возница верный мой,
Нептуном прозванный за сходство с богом моря…
Подобное сравнение для русской литературы не ново. Еще Тургенев сравнил лицо Хоря с лицом Сократа. Да и впредь у Тургенева появлялись "Гамлет Щигровского уезда", "Степной король Лир"…
