-- Помилуйте, кузина, а галки-то? Разве вы не слышали?
-- Галки спали преспокойно, и никто их не потревожил; и этого-то вы не могли для меня сделать! Трус!
Вскоре, однако ж, после моего утреннего разговора в саду, между завтраком и обедом, я застал в зале новое для меня лицо. Человек среднего роста, лет двадцати семи, или около сидел на стуле и, поместивши между колен своих морду легавой собаки, одной рукой держал ее за ошейник, а другой щекотал ее за ухом. Возле него, на столе, лежала круглая серая шляпа с широкими полями, хлыст и зеленые перчатки.
-- Пижон! -- сказал он, едва взглянув на меня и едва поклонившись, -- чужой вошел, чужой!
Собака подошла ко мне, понюхала мне ноги, завиляла хвостом и, таким образом, первая со мной познакомилась.
В лице гостя, который даже и не привстал при моем появлении, было что-то легавое. Узкие, но густые бакенбарды, казалось, еще более удлиняли продолговатость щек его. Из-за них торчали маленькие уши; серые небольшие глаза смотрели умно и выразительно; усов не было; цвет лица был смуглый и здоровый, несмотря на сухощавость всей фигуры.
-- Вы любите собак? -- спросил он меня.
-- Люблю-с. -- отвечал я рассеянно, всматриваясь в него и думая: "Неужели это Скандииавцев?"
-- А у вас есть собака?
-- У нас есть дворовая собака, -- отвечал я.
-- Эх вы, милостивый государь; дворовая собака разве собака? Вам который год?
-- Мне пятнадцать, скоро шестнадцать.
-- Что же вы так мало выросли?
Я покраснел.
-- А на охоту вы ходите? Впрочем, вам еще рано ходить на охоту; это серьезное занятие.
-- Раз или два раза я был на охоте -- это было в городе, -- я застрелил дикую утку (я солгал: утку застрелил не я, а Михалыч).
-- Это в городе-то? Где же это вы, милостивый государь, в городе утку застрелили? На каланчу она, что ли, села, или на дворе, дворовую?
Я не знал, что и отвечать, -- и досадовал, и краснел, и смеялся.
-- Вы придираетсь к словам! -- сказал я.
-- А вы зачем так неопределенно выражаетесь?
-- Хорошо, что я с вами не знаком.
-- Отчего?
-- Да оттого, что я вижу по всему, что вы считаете меня ребенком.
-- А разве ребенком быть худо? Вот я не ребенок, -- прибавил он с живостью, -- так мне и жаль, что я уж не ребенок, и хочется, да уж не воротишь. Так-то, милостивый государь, вы нехотя сами себя изобличаете!.. Пижон, иси! выгоните его, пожалуйста, из гостиной: экой дурак! иси! пойдем домой!
Пижон со всех ног прибежал к нему. Я подумал: этот пес верно бы испугал Хрустина, и мне стало жаль, что Антон Ильич пошел в это время постоять около парников; он любил арбузы и вообще следил за их развитием.
-- Скажите, пожалуйста, Лизавете Антоновне, что я ушел. У меня дома обед простынет,-- сказал гость.-- Пижон, куда ты?.. Иси, дурак!
И он действительно ушел, сопровождаемый резвыми прыжками своей собаки.
Озадаченный таким непредвиденным и странным знакомством, я остался в зале, посматривая то в окошко на двор, то на девушек, тихо постукивавших коклюшками; мне казалось, что они тихо улыбаются. Этот господин с собакой всего только десять минут поговорил со мной и уж успел со всех сторон задеть мое самолюбие.
"Неужели это Скандинавцев?" -- думал я, сидел и думал до тех пор, пока не вошла кузина.
-- А где же Сергей Иваныч? -- спросила она, оглядывая зал, как будто Скандинавцев мог спрятаться куда-нибудь под стол или в угол.
-- Ушел, -- сказал я, -- боится, что обед его простынет.
-- Вечно так. Сумасшедший! Придет и уйдет точно феномен какой!
-- Быть может, он и феномен для вас... -- сказал я под нос.
Лиза покраснела, ни слова не отвечала мне и ушла в коридор.
С этой минуты, как дважды два четыре, ясно показалось мне, что Лиза неравнодушна к Скандинавцеву. С этой минуты уверенность в этом росла во мне с каждым днем, и мне было только досадно, зачем Лиза не сделает меня окончательно поверенным задушевных тайн своих. Неужели Катя более меня достойна полного доверия?
Мне даже хотелось видеть их вдвоем, но это было, как видно, очень трудно: во-первых, неизвестно почему Аграфена Степановна считала его дурным человеком (она и меня считала негодным мальчиком), раз как-то даже при мне назвала Скандинавцева табачником. Скандинавцев, вероятно, знал все, понимал всех и по целым месяцам не показывал носу, то есть не являлся на глаза Аграфены Степановны, пропуск кал даже торжественные дни и не забегал ее поздравить; когда же встречался, оправдывался такими причинами, которые скорей могли усыпить, чем разбудить в ней какие бы то ни было подозрения.
Несмотря на все это, раз на моих глазах Лиза и Скандинавцев сошлись и наговорились. Виновником такого свидания был не кто другой, как я... и это случилось вот как.
Лиза иногда уходила погулять, разумеется, не одна, а под присмотром. Насчет прогулок деревня искони дает такие права, против которых не может устоять никакая Аграфена Степановна. Что могла, например сказать эта старуха в ответ на очень простое и естественное желание Лизы идти за грибами (она же любила грибы так же, как Хрустин любил арбузы). Все что она могла сказать,-- это "ступай и не опаздывай"! в провожатые же снарядили ей домашнюю куму Аксинью, Андрюшу и Хохлова. Хохлов все более и более приобретал ее любовь и доверенность, потому, во-первых, что был молчалив, как рыба, словечка лишнего не скажет, во-вторых, потому, что учил Андрюшу, или, лучше сказать, бился с ним, как рыба об лед, и не жаловался, не говорил, подобно Лизе, что он глуп, как дерево.
Когда и как они ушли, я не видал, я был в горенке, куда удалился тотчас же после обеда, и сочинял письмо к Красильскому. Мне хотелось это письмо написать как можно кудреватее, хотелось представить ему мое положение между двумя существами, столь друг другу противоположными, а именно, между Лизой и Аграфеной Степановной; первую называл я богиней, вторую -- бабой-ягой. Долго бы еще грыз я перо, придумывая различные сравнения, если б Демьян, которого я еще в передней попросил достать мне сургучика, не пришел ко мне с кусочком сургуча и с печаткой, на которой были вырезаны сердце и якорь.
-- А наши господа,-- сказал он,-- гулять пошли.
-- Какие господа?
-- Лизавета Антоновна, Андрей Антоныч с учителем да еще не знаю кто, кажется, Аксинья-ключница. Кузовочки взяли, сударь, в ореховую, говорят, рощу, за грибами пойдем.
-- Ушли?
-- Ушли, сударь.
-- Ну, и я пойду, авось догоню: письмо я и вечером запечатаю.
И, не расспросив дороги, схватил я картуз, взял от собак палку и выбежал.
Не прошло и десяти минут, как я уже был в поле, проворно шагал прямиком и чем дальше шел, тем более убеждался, что кругом не одна роща. Со всех сторон, как бы назло мне, выдвигались их синие широкие полосы. Было уже не ранее шести часов, но еще было довольно жарко; я запыхался; куда идти, спросить было некого. Наконец догнал я какую-то бабу с ребенком.
-- Где,-- закричал я ей во все горло,-- где ореховая роща?
-- А вон! -- откликнулась она, указывая направо,-- а это вон тоже ореховая! -- прибавила она, указав левее.
Я пошел наудачу, проклиная бабу, и вдруг очутился на краю оврага, внизу которого струилась речка; наконец, переводя дух, услыхал я шум водяной мельницы и лай собак, увидал невдалеке группу деревьев, несколько изб и тесом крытую кровлю. В страхе заблудиться направил я в ту сторону шаги свои, с тем чтоб взять себе толкового провожатого. Скоро остановился я у калитки какого-то палисадника, сквозь зелень которого мелькали бревенчатые стены и окна.
"Верно, это хутор мельника",-- подумал я и крикнул:
-- Эй, нет ли там кого?
В палисаднике залаяла собака.
-- Пижон, тубо! -- послышался мне знакомый голос из-за частых ветвей мелколиственной акации.
-- Пижон! -- закричал я,-- тубо! это я!
Пижон, вспрыгнув на задние лапы, просунул морду сквозь решетку калитки и завертел хвостом.
-- Войдите, войдите! Не бойтесь! -- услыхал я тот же голос.
Калитка отворилась, и с трубкой в руках, в халате нараспашку предстал мне сам хозяин.
Это был, без всякого сомнения, Скандинавцев.
-- Извините,-- начал я говорить,-- я шел не к вам. Не знаю, где ореховая роща, туда моя кузина пошла за грибами.
-- А давно она пошла?
-- Да уж, я думаю, с час.
-- Погодите, я вас провожу туда.
-- Благодарю вас покорно, очень буду рад, очень рад.
-- Что ж вы не войдете! Войдите! На террасе посидите или хоть ложитесь на траве, а я сейчас оденусь.
Я пошел под дощатый навес террасы, деревянный пол которой был в уровень с дорожками. На террасе стояла кушетка, и на ней лежал широкий лист французской газеты, на столике стояла чашка с кофе и торчал кожаный кисет с табаком.
Я заглянул в комнату, где Скандинавцев стоя повязывал себе на шею летний галстук. Пестро и беспорядочно было в этой комнате; чего там не было! Ружья и ягдташи на оленьих рогах, ковер на полу, ковер на стене у постели, книги на столе, книги под столом, бумаги, письма, краски и даже два ящика под пыльными стеклами -- один, с минералами, другой с козявками, "пронзенными насквозь",-- это был кабинет человека если не дельного, то уж, наверное, деятельного и многостороннего.
