Александр Стоянов - Мелодии космических океанов

Чтоб космос увидеть, спуститесь в подвалы,
где мумия пляшет в зубах орхидеи.
Пропитаны злобой кресты и сандалы
и озеро выпьют отцы-брадобреи.

У тёмной зари перевёрнут колодец,
где целыми днями полощется север.
Живёт там горбатый и тусклый народец
и весь горизонт там червями усеян.

У солнечной башни живёт инквизитор,
от блеска зубов мы теряем сознанье.
Не дышим мы вовсе, давно мы убиты,
окурком добиты и страхом шакальим.

В кипящей смоле убиенных чудовищ
сидит и смеётся кровавая стая.
Желают рабов и несметных сокровищ,
и землю убить, тихо в ад отлетая.

Чтоб космос увидеть, спуститесь вы в тело,
где лязгают смертью усталые клетки.
Доверьте глазам полинялое дело,
воткните мозги в запасные розетки.

Растает тоска электрическим треском.
О, Боже, наш храм далеко неисправен!
Под мясом коды, как волшебные фрески,
аккорды из вен и фундамент из яви.

Убойтесь, друзья, молодых вурдалаков,
в их теле бездушном насильник рыдает.
Под лучшей из лучших светил зодиака
бесстыжая пошлость гнездится годами.

Существуют критерии в небесной бухгалтерии:
одоление преодоления, заполнение запустения,
отступление отупения.
Главное мнение – пустое стремление.
Завершение ночного бдения до одурения,
без курения и отклонения.
Где взять гения? Где взять настроение,
веры плетение, ума трение?
Или жить как растение, так сказать, новое веяние.
Что душа и телодвижения живут в одном
закреплении,
в прении и в периодическом прозрении.
И даже в самом семени есть свои сомнения.
Беды все – от безделья, от ошибочного преклонения,
от глупого несоблюдения, оказывающего давление
на отделения мечты от зрения.
Нужны изменения в лучшем направлении
к другим измерениям. А раскаяньям и молениям
моё искреннее почтение!

Взошёл на мост походкой медленной,
увлекаемый дырой в пространстве,
будто в трубе из вчера со временем,
весь в беспробудном танце.

Страх длины – людоед качается
в нитях сердца, зависшего в тени.
Вот где город на небо катится
сталью клыков и пастью ступеней.

Душу скребёт в ритме готики,
струны сбегают в землю лианой.
Там, внизу, заряжен эротикой
город, мается походкой пьяной.

Будто песня в бетоне вышита:
песня силы, успеха, знаний.
Даже свободнее как-то дышится,
наше то, что всегда с нами.

Плещется злато из окон солнечных
и океан простирает лапы,
Бруклинский мост – змей перепончатый,
перед небом снимает шляпу.

Солнечный свет в синеве я испытывал вздохом,
взвешивал радость, лаская просторы глазами,
неясность лесов пахла свежемороженым мхом,
хохот небес наполнял моё сердце слезами.

И не понять, не убить серебристое эхо,
что на пустырь надевает лохматое платье.
Ветер румяный желает простору успехов,
солнце с небес убирает ночное заклятье.

И не забыть нам восход и закат воскресенья,
диких цветов аромат, предрассветное диво.
Криком травы растворённое сна ожерелье,
тучи, дырявые острым цветеньем крапивы.

В зеркале вод колыханье натруженных веток.
В беге тепла – мягкокрылая нега томленья.
Запах любви, пламенеющий выстрелом где-то,
краски небес домотканых в забеге весеннем.

Две мечты, два пляжа песчаных,
разомкнутых старой башней,
не видно зданий в тумане,
не видно и день вчерашний.

Как раньше, стоит иглесия
сеньоры нуэстро Розарио,
несётся старая песня,
как тело небесной арии.

Живая лоза руки греет,
под солнцем вздыхает поле,
а лето воздушным змеем
взлетает над вечной болью.

Дорога наверх, ступени,
дощечки вдоль моря, камень,
узор расписной растений,
сосёнка, как лёд и пламень.

Достойно стареют пальмы
слепыми глазами в небо,
и мрамор домов печальный
насытился знойной негой.

Фантазия в окна звала,
блаженно скользили тени
в лагуне, как одеяла,
туманы на юг летели.

В лимонном саду цикады
хотят растворить твердыню,
высоких небес оклады
вдыхают горечь полыни.

На ножках-цветках фламинго
бредут по розовой влаге,
мечта – открытая книга,
как символы на бумаге.

Можно доказывать недоказуемое,
подлежащее в форме сказуемого,
вещество из слов образуемое
и, как следствие, не так трактуемое.

Космогония первопричинности
кроется в постоянном заимствовании,
в благочестии, в благочинности,
в подчинённости и взаимности,

в исполнении повинности,
в зарождении и в невинности,
в консистенции гениальности,
в неукладности
и в непропорциональности.

Я рад, как мумия, улыбнувшаяся вечности.
Я печален, как море, глотнувшее скалы.
Я мудр, как Кощей, мечтающий о беспечности.
Я одинок, как пропахшие креозотом шпалы.

Жизнь светла под половником счастья.
Я уйду в никуда, чтобы снова вернуться.
Будут ночи погонные медленно мчаться.
Будет с неба катиться горячее блюдце.

Иногда мне кажется: я никому не нужен.
Иногда мне кажется: я за всё в ответе.
Мир меняет узоры небесных кружев,
а число несчастных растёт на планете.

Там чешуя шуршит, как океан,
глумливая луна танцует свой канкан.
Рассудок в плен берёт белесый свет,
и только сон – мой выигрышный билет.
Теряет вес весенний хрупкий сад,
глаза вселенной в море слов глядят.
Я направляю ввысь свой хрупкий бот,
и чёрным светом сеет небосвод.
В тиши плывёт и млеет бледный мир,
и каждый в нём – кто трагик, кто сатир.
Сценарий сей создатель сделал сам,
но далеко не всё подвластно небесам.
Я свой корабль веду в пространство дней,
вся жизнь – река, я лишь крупинка в ней.
Созвездия мечты вдали горят,
как драгоценный смысл – нетленный клад.
Найти его и обрести покой.
Пусть не увижу я, придёт другой.
Семь лун, семь солнц и семь теней
толкают время силою огней.
И вихри суток проезжают по спирали,
минуты и века бежали и стонали.
А я всё плыл и слышал шелест дней,
сквозь песни звёзд и разговор морей.
И бог ветров трепал мой белый флаг.
Я не сдаюсь на милость, я не слаб.
На юг, на север или на восток
летит душа моя, как света лепесток,
цепляя твердь камней и кончик бездны,
и крыши, и мосты, домов подъезды.
Вторгаюсь в корни дел, сплетенья фраз,
научных терминов, основ и баз.
Но тот же я, как прежде, наг,
к чему радение и правила бумаг.
На солнце виден каждый мой изъян.
Я вижу всё, когда не очень пьян.
Пьян от весны, от счастья, от любви,
от песен соловья, от красоты земли.
Семь лун, семь солнц и семь теней
шуршат змеиной чешуёй морей,
и океан мечты несёт меня вперёд,
и вера моя в свет во мне живёт.

Царица-ночь придёт,
вся в синих всплесках,
в запястье лебедь чёрный
и бахрома из сов и перелесков,

в глазах холодных лёд,
корона из луны блестит,
слеза прольется, когда уйдёт,
и звёздный свет будет убит.

У тонких пальцев красив изгиб,
а плащ укроет туч тела,
крадётся тишь и шум погиб,
уснули выстрелы, окончилась война.

Брильянтовый поход в сплошную бездну,
сияющий квартал в антимиры,
дорог мельканье, тёмные проезды
и солнечный колпак чернеющей дыры.

Волшебный тонкий стан
в корсете из забот,
вселенной параплан —
жемчужный чёрный рот.

Летит желтеющий листок
из солнечных высот.
Печальной осени глоток
нам яркий свет несёт.

Глядят глаза из пустоты,
из серых дней дождя
на листьев пёстрые костры,
на тёплый свет огня.

Просторно в памяти моей,
кристально светел день,
а где-то белая метель
укроет снегом тень.

Избушка в соснах пропадёт,
засыплет колею,
и птица сна уйдёт в полёт
в космическом раю.

Летит листок, срывая грусть
с деревьев и с меня,
весенний лес увидит пусть
прекрасная земля.