8. Соборный сторож
Спят они в храме под плитами,
Эти безмолвные грешники!
Гробы их прочно поделаны:
Все-то дубы да орешники...
Сам Мефистофель там сторожем
Ходит под древними стягами...
Чистит он, день-деньской возится
С урнами и саркофагами.
Ночью, как храм обезлюдеет,
С тряпкой и щеткой обходит!
Пламя змеится и брызжет
Там, где рукой он проводит!
Жжет это пламя покойников...
Но есть такие могилы,
Где Мефистофелю-сторожу
Вызвать огонь не под силу!
В них идиоты опущены,
Нищие духом отчитаны:
Точно водой, глупой кротостью
Эти могилы пропитаны.
Гаснет в воде этой пламя!
Не откачать и не вылить...
И Мефистофель не может
Нищенства духом осилить!
«Милости просим, – гнусит Мефистофель, – войдем!
Дым, пар и копоть; любуйся, какое движенье!
Пятнами света сияют где локоть, где грудь,
Кто-то акафист поет! Да и мне слышно пенье...
Тут проявляется, в темных фигурках своих,
Крайнее слово всей вашей крещеной культуры!
Стоит, мошной побренчав, к преступленью позвать:
Все, все исполнят милейшие эти фигуры...
Слушай, мой друг, но прошу – не серчай, сделай
милость!
За двадцать три с лишком века до этих людей,
Вслед за Платоном, отлично писал Аристотель;
За девятнадцать – погиб Иисус Назарей...
Ну, а скажи мне, кто лучше: вот эти иль те,
Что, безымянные, даже и бога не знают,
В дебрях, в степях неизведанных стран народясь,
Знать о себе не дают и тайком умирают.
Ну, да и я, – заключил Мефистофель, – живу
Только лишь тем, что злой сон видит мир наяву,
Вашей культуре спасибо!..» Он руку мне сжал
И доброй ночи преискренне мне пожелал.
Есть в продаже на рынках, на тесьмах, на пружинках
Картонажные полишинели.
Чуть за нитку потянут – вдруг огромными станут!
Уменьшились, опять подлиннели...
Вот берет Мефистофель человеческий профиль,
Относимый к хорошим, к почтенным,
И в общественном мненье создает измененье
По причинам, совсем сокровенным.
Так, вот этот! Считают, что другого не знают,
Кто бы так был умен и так честен.
Все в нем складно – не худо, одним словом, что чудо!
Добр и кроток, красив и прелестен!
А сегодня открыли, всех и вся убедили,
Что, во всем он и всюду ничтожен!
Что живет слишком робко, да и глуп он как пробка,
Злом и завистью весь растревожен!
А вот этот! Сегодня, как у гроба господня
Бесноватый, сухой, прокаженный,
И поруган, и болен, и терпеть приневолен,
Весь ужасной болезнью прожженный!
Завтра – детище света! Муж большого совета,
Где и равный ему не найдется...
Возвеличился профиль! Дернул нить Мефистофель
И кривлянью фигурки смеется...
Из дневника одностороннего человека
Из Каира и Ментоны,
Исполняя церкви чин,
К нам везут мужья и жены
Прах любимых половин...
В деревнях и под столицей
Их хоронят на Руси:
На, мол, жил ты за границей —
Так земли родной вкуси!
Бренным телом на подушке
Все отдай, что взял, назад...
За рубли вернув полушки,
Русский край, ты будешь рад!
«Да, нынче нравятся „Записки“, „Дневники“...»
Да, нынче нравятся «Записки», «Дневники»!
Жизнишки глупые, их мелкие грешки
Ползут на свет и требуют признанья!
Из худосочия и умственных расстройств,
Из лени, зависти и прочих милых свойств
Слагаются у нас бытописанья —
И эта пища по зубам
Беззубым нам!
«Что, камни не живут? Не может быть! Смотри...»
Что, камни не живут? Не может быть! Смотри,
Как дружно все они краснеют в час зари,
Как сохраняют в ночь то мягкое тепло,
Которое с утра от солнца в них сошло!
Какой ужасный гул идет от мостовых!
Как крепки камни все в призваниях своих, —
Когда они реку вдоль берега ведут,
Когда покойников, накрывши, стерегут,
И как гримасничают долгие века,
Когда ваятеля искусная рука
Увековечит нам, под лоском красоты,
Чьи-либо гнусные, проклятые черты!
«Не стонет справа от меня больной...»
Не стонет справа от меня больной,
Хозяйка слева 'спорить перестала,
И дети улеглись в квартире надо мной.
И вот, кругом меня так тихо, тихо стало!
Газета дня передо мной раскрыта...
Она мне не нужна, я всю ее прочел:
По-прежнему в ходу ослиные копыта
И за клочок сенца идет на пытку вол!
И так я утомлен отсутствием свободы,
Так отупел от доблестей людей,
Что крики кошек и возню мышей
Готов приветствовать, как голоса природы.
«Если вспомнить, сколько всех народов...»
Если вспомнить, сколько всех народов,
От начала и по этот год,
Сном могилы смерть угомонила
И сложила к мертвым в общий счет...
Если вспомнить: сколько грез, мечтаний
В этих людях, из глубокой мглы,
Зарождалось, и они, несметны,
Поднимались в небо, как орлы! —
Чем тогда является в сравненье
Личной жизни злая суета,
Тот. порыв, такое-то стремленье,
Та иль эта бедная мечта?
Дни и ночи жизни,
Шли они, плодились,
Все молчком куда-то
Словно провалились
И,. нырнувши в волны
Камнями, не споря,
Спят под гул и грохот
Взявшего их моря!
С проблеском денницы
Сутки, чуть родятся,
Думают: «Вот мы-то,
Нам-то удивятся!
Нас-то вот признают!
Мы...» С мечтой такою
Сутки вглубь ныряют
Думать под водою...
«И они в звуках песни, как рыбы в воде...»
И они в звуках песни, как рыбы в воде,
Плавали, плавали!
И тревожили ночь, благовонную ночь,
Звуками, звуками!
Вызывала она на любовь, на огонь,
Голосом, голосом,
И он ей отвечал, будто вправду пылал,
Тенором, тенором!
А в саду под окном ухмылялась тайком
Парочка, парочка, —
Эти молоды были и петь не могли,
Счастливы, счастливы...
«Смотрите: после свистопляски...»
Смотрите: после свистопляски
И царства шаржей и сатир
Начнут у нас меняться краски,
Преобразится взгляд на мир!
Польются слезы бедной Лизы,
Раздастся снова ритурнель,
Мы будем спорить за девизы
И пререкаться – за свирель!
«Еду по улице: люди зевают...»
Еду по улице: люди зевают!
В окнах, в каретах, повсюду зевки,
Так и проносятся, так и мелькают,
Будто над лугом весной мотыльки.
Еду... И сам за собой замечаю:
Спал я довольно, да будто не впрок!
Рот мой шевелится... право, не знаю:
Это улыбка или зевок?
«Проповедь в храме одном говорилась...»
Проповедь в храме одном говорилась.
Тяжкое слово священника мощно звучало.
Нервною стала толпа, но молчала...
Слезы к глазам подступили, дыханье стеснилось...
Все же молчала толпа! Только вдруг бесноватый,
С улицы в церковь войдя, зарыдал, —
Так, ни с чего! Храм, внезапно объятый
Страхом как будто, – стенаньем ему отвечал!
Это томление слез, тяготу ожиданья —
Вдруг разрешило не слово, порыв беснованья.
«Вот новый год нам святцы принесли...»
Вот новый год нам святцы принесли.
Повсюду празднуют минуту наступленья,
Молебны служат, будто бы ушли
От зла, печали, мора, потопленья!
И в будущем году помолятся опять,
И будет новый год им новою обидой...
Что, если бы встречать
Иначе: панихидой?
«Я сказал ей: тротуары грязны...»
Я сказал ей: тротуары грязны,
Небо мрачно, все уныло ходят...
Я сказал, что дни однообразны
И тоску на сердце мне наводят,
Что балы, театры – надоели...
«Неужели?»
Я сказал, что в городе холера,
Те – скончались, эти – умирают...
Что у нас поэзия – афера,
Что таланты в пьянстве погибают,
Что в России жизнь идет без цели...
«Неужели?»
Я сказал: ваш брат идет стреляться,
Он бесчестен, предался пороку...
Я сказал, прося не испугаться:
Ваш отец скончался! Ночью к сроку
Доктора приехать не успели...
«Неужели?»
«Мы все немножко скакуны с рожденья...»
Мы все немножко скакуны с рожденья!
У нас любой Хома становится пророком;
Паясничаем мы со святостью моленья,
Но молимся зато вприсядку или скоком...
«Каких-нибудь пять-шесть дежурных фраз...»
Каких-нибудь пять-шесть дежурных фраз;
Враждебных клик наскучившие схватки;
То жар, то холод вечной лихорадки,
Здесь – рана, там – излом, а тут – подбитый глаз!
Талантики случайных содержаний,
Людишки, трепетно вертящие хвосты
В минуты искренних, почтительных лизаний
И в обожании хулы и клеветы;
На говор похвалы наставленные уши;
Во всех казнах заложенные души;
Дела, затеянные в пьянстве иль в бреду,
С болезнью дряблых тел в ладу...
Все это с примесью старинных, пошлых шуток,
С унылым пеньем панихид, —
Вот проявленья каждых суток,
Любезной жизни милый вид...
