«Среди пустого луга…»
Среди пустого луга,
В медовой дымке дня
Лежит моя подруга,
Свернувшись близ меня.
Цветет кипрей, шиповник,
Медвяный травостой,
И я, ее любовник,
Уснул в траве густой.
Она глядит куда-то
Поверх густой травы,
Поверх моей косматой
Уснувшей головы —
И думает, какая
Из центробежных сил
Размечет нас, ломая
Остатки наших крыл.
Пока я сплю блаженно,
Она глядит туда,
Где адская геенна
И черная вода,
Раскинутые руки,
Объятье на крыльце,
И долгие разлуки,
И вечная – в конце.
Пока ее геенной
Пугает душный зной —
Мне снится сон военный,
Игрушечный, сквозной.
Но сны мои не вещи,
В них предсказаний нет.
Мне снятся только вещи,
И запахи, и цвет.
Мне снится не разлука,
Чужая сторона,
А заросли, излука
И, может быть, она.
И этот малахитный
Ковер под головой —
С уходом в цвет защитный,
Военно-полевой.
Мне снятся автоматы,
Подсумки, сапоги,
Какие-то квадраты,
Какие-то круги.
Стихи о принцессе и свинопасе
Над пейзажем с почти прадедовской акварели —
Летний вечер, фонтан, лужайка перед дворцом,
На которой крестьяне, дамы и кавалеры
Поздравляют героев с венцом и делу концом,
Над счастливым финалом, который всегда в запасе
У Творца в его поэтической ипостаси
(Единение душ, замок отдался ключу), —
Над историей о принцессе и свинопасе
Опускается занавес раньше, чем я хочу.
Поначалу принцессе нравится дух навоза,
И привычка вставать с ранья, и штопка рванья —
Так поэту приятна кондовая, злая проза
И чужая жизнь, пока она не своя.
Но непрочно, увы, обаянье свиного духа
И стремленье интеллигента припасть к земле:
После крем-брюле донельзя хороша краюха,
Но с последней отчетливо тянет на крем-брюле.
А заявятся гости, напьются со свинопасом —
Особливо мясник, закадычнее друга нет, —
Как нажрется муж-свинопас да завоет басом:
«Показать вам, как управляться с правящим классом?
Эй, принцесса! Валяй минет… пардон… менуэт!
Потому я народ! У народа свои порядки!
Никаких, понимаешь, горошин. А ну вперед!»
Он заснет, а она втихаря соберет манатки
И вернется к принцу, и принц ее подберет.
Или нет. Свинопас научится мыться, бриться,
Торговать свининой, откладывать про запас —
Свинопасу, в общем, не так далеко до принца,
В родословной у каждого принца есть свинопас…
Обрастет брюшком, перестанет считать доходы —
Только изредка, вспоминая былые годы,
Станет свинкой звать, а со зла отбирать ключи
И ворчать, что народу и бабам вредны свободы.
Принц наймется к нему приказчиком за харчи.
Есть и третий путь, наиболее достоверный:
Ведь не все ж плясать, не все голоском звенеть.
Постепенно свыкаясь с навозом, хлевом, таверной,
Свинопасом, стадом, – принцесса начнет свинеть.
Муж разлегся на солнцепеке, принцессу чешет —
Или щиплет, когда заявится во хмелю, —
Та начнет обижаться, хрюкать, а он утешит:
«Успокойся, милая, я ведь тебя люблю!»
Хорошо мне бродить с тобою по кромке леса.
Середины нет, а от крайностей Бог упас.
Хорошо, что ты, несравненная, не принцесса,
Да и я, твой тоже хороший, не свинопас.
Вечно рыцарь уводит подругу у дровосека,
Или барин сведет батрачку у батрака,
И уж только когда калеку любит калека —
Это смахивает на любовь, да и то слегка.
«Всякий раз, как пойдет поворот к весне…»
Всякий раз, как пойдет поворот к весне
От зимы постылой,
Кто-то милый думает обо мне
Со страшной силой.
Чей-то взгляд повсюду за мной следит,
Припекая щеку.
Сигарета чувствует – и чудит,
Обгорая сбоку.
Кто-то следом спустится в переход,
В толпе окликнет,
Или детским именем назовет,
Потом хихикнет,
Тенью ветки ляжет на потолок,
Чирикнет птичкой,
То подбросит двушку, то коробок
С последней спичкой —
За моим томленьем и суетой
Следит украдкой:
Словно вдруг отыщется золотой,
Но за подкладкой.
То ли ты, не встреченная пока
В земной юдоли,
Опекаешь, значит, издалека,
Чтоб дожил, что ли, —
То ли впрямь за мной наблюдает
Бог Своим взором ясным:
То подбросит двушку, то коробок,
То хлеба с маслом,
Ибо даже самый дурной поэт,
В общем и целом,
Подтверждает вечный приоритет
Души над телом.
Как всякий большой поэт, тему отношений с Богом он разворачивает как тему отношений с женщиной.
А. ЭткиндВ общем, представим домашнюю кошку, выгнанную
на мороз.
Кошка надеялась, что понарошку, но оказалось —
всерьез.
Повод неважен: растущие дети, увеличенье семьи…
Знаешь, под каждою крышей на свете лишние
кошки свои.
Кошка изводится, не понимая, что за чужие места:
Каждая третья соседка – хромая, некоторые —
без хвоста…
В этом она разберется позднее. Ну, а пока, в январе,
В первый же день она станет грязнее всех,
кто живет во дворе.
Коль новичок не прошел испытанья —
не отскребется потом,
Коль не сумеет добыть пропитанья – станет
бесплатным шутом,
Коль не усвоил условные знаки – станет изгоем
вдвойне,
Так что, когда ее травят собаки, кошки на их стороне.
В первый же день она скажет дворовым, вспрыгнув
на мусорный бак,
Заглушена гомерическим ревом местных котов
и собак,
Что, ожиданием долгим измаян – где она бродит?
Пора! —
К ночи за нею вернется хозяин и заберет со двора.
Мы, мол, не ровня! За вами-то сроду вниз не сойдет
человек!
Вам-то помойную вашу свободу мыкать в парадной
вовек!
Вам-то навеки – полы, батареи, свалка, гараж, пустыри…
Ты, что оставил меня! Поскорее снова меня забери!
Вот, если вкратце, попытка ответа. Спросишь,
платок теребя:
«Как ты живешь без меня, вообще-то?» Так и живу
без тебя —
Кошкой, обученной новым порядкам в холоде всех
пустырей,
Битой, напуганной, в пыльном парадном жмущейся
у батарей.
Вечер. Детей выкликают на ужин матери наперебой.
Видно, теперь я и Богу не нужен, если оставлен тобой,
Так что, когда затихает окраина в смутном своем
полусне,
Сам не отвечу, какого хозяина жду, чтоб вернулся
ко мне.
Ты ль научил меня тьме бесполезных, редких
и странных вещей,
Бросив скитаться в провалах и безднах нынешней
жизни моей?
Здесь, где чужие привычки и правила, здесь,
где чужая возня, —
О, для чего ты оставил (оставила) в этом позоре меня?!
Ночью все кошки особенно сиры. Выбиты все фонари.
Он, что когда-то изгнал из квартиры праотцев
на пустыри,
Где искривились печалью земною наши иссохшие рты,
Все же скорее вернется за мною, нежели, милая, ты.
1994
Сейчас, при виде этой, дикорастущей,
И этой садовой, в складках полутеней,
И всех, создающих видимость райской кущи,
И всех-всех-всех, скрывающихся за ней, —
Я думаю, ты можешь уже оставить
Свои, так сказать, ужимки и прыжки
И мне наконец спокойно предоставить
Не о тебе писать мои стишки.
Теперь, когда в тоннеле не больше света,
Чем духа искусства в цирке шапито,
Когда со мной успело случиться это,
И то, и из-за тебя персонально – то,
И я растратился в ругани, слишком слышной —
В надежде на взгляд, на отзвук, хоть на месть, —
Я знаю, что даже игры кошки с мышкой
Меня бы устроили больше, чем то, что есть.
Несчастная любовь глядится раем
Из бездны, что теперь меня влечет.
Не любит – эка штука! Плавали, знаем.
Но ты вообще не берешь меня в расчет.
И ладно бы! Не я один на свете
Молил, ругался, плакал на крыльце, —
Но эти все ловушки, приманки эти!
Чтоб все равно убить меня в конце!
Дослушай, нечего тут. И скажешь прочим,
Столь щедрым на закаты и цветы,
Что это всех касается. А впрочем,
Вы можете быть свободны – ты и ты,
Но это все. Какого адресата
Я упустил из ложного стыда?
А, вон стоит, усата и полосата, —
Отчизна-мать; давай ее сюда!
Я знаю сам: особая услада —
Затеять карнавал вокруг одра.
Но есть предел. Вот этого – не надо,
Сожри меня без этого добра.
Все, все, что хочешь: язва, война, комета,
Пожизненный бардак, барак чумной, —
Но дай мне не любить тебя за это —
И делай, что захочется, со мной.
«Сирень проклятая, черемуха чумная…»
