Юрий Кузнецов - Стихотворения и поэмы

У меня весёлая натура,
У меня счастливая рука.
В чистом поле свищет пуля-дура.
Не меня ли ищет, дурака?

Вот она! Горячая и злая,
На лету поймал её в кулак.
Здравствуй, дура! Радость-то какая!
И в ответ я слышу: — Сам дурак!

Я причину зла не понимаю…
Брошу пулю в пенистый бокал,
Выпью за того, кого не знаю,
За того, кто пулю мне послал.

И вестник молчанья на землю сошёл,
И мира коснулся, и голос обрёл:

"Звезда подо мной, а под вами земля.
Я вижу: сквозят и сияют поля,

И недра прозрачны, и камень лучист,
И прах на дороге, как бездна, сквозист.

Но это не каждому видеть дано,
Светло в моём сердце, а в вашем темно".

Он бродит, неведомый вестник, и с нас
Не сходит сиянье невидимых глаз.

Младенец от тёмного мира сего
Смеётся — во сне он увидел его.

Светло в моём сердце. И слышу в ночи:
"Сияй в человечестве! Или молчи".

Поэзия есть свет, а мы пестры…
В день Пушкина я вижу ясно землю,
В ночь Лермонтова — звездные миры.
Как жизнь одну, три времени приемлю.
Я знаю, где-то в сумерках святых
Горит мое разбитое оконце,
Где просияет мой последний стих,
И вместо точки я поставлю солнце.

Аполлон гитару
взял у Смердякова:
- Что Константинополь?
Наш или не наш?
- Извини-подвинься.
Ничего такого
не слыхать в Одессе.
Выпил - и шабаш.

Аполлон заметил:
- В выпивке ли дело? -
Заломил гитару
и семь струн рванул,
словно с бубенцами
тройка полетела
на Константинополь
или на Стамбул.

Тройка с бубенцами,
Где твои печали?
Туз, семёрка, дама -
каждому своё.
Все двенадцать стульев
много лет трещали:
у Одессы-мамы
бёдра, ё-моё!

Вырвал из гитары
душу бог искусства,
поглядел и плюнул
в здешнее темно.
Смердяков балдеет
от большого чувства.
Чей Константинополь -
это всё равно.

1.

На берегу, покинутом волною,
Душа открыта сырости и зною.
Отягчена полуземным мельканьем,
Она живёт глухим воспоминаньем.
О дальний гул! Воспоминанья гул!
Ей кажется, что океан вздохнул,
Взрывает берег новою волною
И полнит душу мутной глубиною.

2.

На повороте долгого пути,
У края пораженья иль победы,
Меня ещё успели вознести
Орлиные круги твоей беседы.

Открылись широта и рубежи,
Уступы переливчатой натуры,
Парение насмешки и души
В тумане мировой полукультуры.

Ноздрёвский жест, неверная струна,
Бредущая из юности по следу.
Могучая оглядка Бахтина
Отметила молчанием беседу.

А сколько лиц! А сколько голосов!
Ты промотал полжизни, не скучая.
Как пауза, Владимир Соколов
Возникнул, ничего не обещая.

Не сосен шум твой тонкий слух привлёк —
Рубцовский стих угрюмо шевельнулся.
Но звук угас, как золотой намёк...
И Передреев горько усмехнулся.

Я слышал гул твоих былых страстей
Из твоего початого стакана.
И ты сказал: — Чем старе, тем сильней... —
И я услышал рокот с океана.

Крытый именем Боговой матери,
Есть один под Олимпом шалман.
Там встречаются правдоискатели,
Осквернители-гробокопатели,
Исторические толкователи.
Не поймёшь: кто дурак, а кто пьян.

И явилась на чёрную пятницу,
Как из бездны, бледна и страшна,
Баба — дура по самую задницу.
— Я Россия! — сказала она. —
Деревенская ли, городская ли,
Дня прожить не могла без вранья.
Все собаки на западе лаяли,
Если дул ветерок от меня.
Ваша правда, о правдоискатели!
Я пропала. Ищите меня!
Ваша воля, о гробокопатели!
Вы живьём закопали меня.
О бессмысленные толкователи,
Вы толкуете мимо меня…
А катитесь все к чёртовой матери!
Поминайте, как звали меня…

Крытый именем Боговой матери
Был шалман, а теперь его нет.
Покатилось всё к чёртовой матери…
А с Россией остался поэт.

Я во сне перестал побеждать,
Отчего так легко зарыдать,
Но меня потянуло на думу.
Прогоните из храма свиней!
Накормите голодных детей!
Не люблю постороннего шуму.

Как похмельный Степан на княжну,
Я с прищуром смотрю на жену:
– Кто такая, чего ей здесь нужно?
Не пора ли идти на войну?
– Атаман, прозеваешь волну! –
С эшафота доносится дружно.

– Слышу, слышу. Седлайте коней,
Мы поскачем на царство теней,
Мы ударим в пустые засовы.
Выходите, кто весел и пьян.
Вам свободу даёт атаман,
Но назад перекуйте подковы!

Рассчитайтесь, кто сечен кнутом,
Кто отмечен заветным крестом
И по ком даже мать не рыдала.
И садитесь на верных коней,
И скачите до милых полей,
Но к хвостам нацепите зерцала!

Ребёнок соломинку взял,
Увлёкся простым подражаньем.
И радужный шар воссиял,
Наполненный чистым дыханьем.

Нечаянно ветер понес
Тот шар над простором открытым.
Он с севера мохом оброс,
А с юга расцвел гиацинтом.

Вздымая приливы свои,
Вода начала возмущаться.
И камень, поднявшись с земли,
Стал около шара вращаться.

И, чуя глухое родство,
Заброшенный пёс, из потёмок,
Протяжно завыл на него.
И с плачем проснулся ребёнок.

Давным-давно под суеверный ропот
У питекантропа родился робот.
Взглянул на свет и усмехнулся криво.
Воздвиг в уме, преданье говорит,
Воздушный замок атомного взрыва,
Где Агасфер в подсвечнике горит.
Глядел в кривое зеркало вселенной
И наблюдал за нашей жизнью бренной,
Где шла ко мне из бездны бытия
Единственная женщина моя.
Навстречу шла. Она была прекрасна,
Как образ, предначертанный судьбой.
Но робот стронул на волос пространство:
Она прошла - я встретился с другой.
Так забавлялся робот... Вдруг зерцало
Незримо, но упорно замерцало.
И он увидел девушку. Так ясно
Ее душа сияла сквозь покров!
Стал разнимать пространство, но напрасно:
Все время выпадала ей любовь.
В ее лице стоял нездешний пламень,
За воздух задевали рукава.
Ни птиц не слышно, ни людей. Едва
Слетит звезда, во мраке вздрогнет камень,
Безмолвие, шаги крадет трава.
Он встал, минуя выси и глубины,
Перед лицом, похожим на зарю.
- Так это ты, мой умный и любимый?
- Да, умный, но не твой и не люблю. -
Она стояла на земной равнине,
Как в зимний полдень летняя звезда.
И он сказал: - Теперь иль никогда! -
Вот древнее проклятие гордыни!
Он подошел со сжатыми губами,
Замкнул ее в холодное кольцо.
Но поцелуй и неземное пламя
Расплавили железное лицо.
Его гордыня обернулась бездной.
Ослепший, он не знал, куда ступить.
Но тень осталась на груди железной
От той, которой выпало любить.

Какая мысль, скажи, в душе витает?
В одном часу двоятся ночь и день.
Метался призрак: - Что меня сжимает?
- Объятия мои, - сказала тень.
Сдирая тень, он по земле бежал
И землю длинной смертью заражал.
И обгорел по контуру той тени,
И рухнул перед миром на колени.

В глухой тоске по юности прекрасной,
Я вижу мысль, конец ее ужасный:
Земля мерцает, кое-где дымится
Обломком крика скудное жилье;
Чтоб не сгореть, на тень садится птица,
Но лапы отсыхают у нее.
Край обратился в жгучую пустыню.
И пересек ее один из всех -
Кто обмотал пяту девичьей тенью.
Но было его имя -
Ахиллес.