Виктор Гюго - Девяносто третий год. Эрнани. Стихотворения

За баррикадами, на улице пустой,
Омытой кровью жертв, и грешной и святой,
Был схвачен мальчуган одиннадцатилетний.
— Ты тоже коммунар? — Да, сударь, не последний!
— Что ж! — капитан решил. — Конец для всех — расстрел.
Жди, очередь дойдет! — И мальчуган смотрел
На вспышки выстрелов, на смерть борцов и братьев.
Внезапно он сказал, отваги не утратив:
— Позвольте матери часы мне отнести!
— Сбежишь? — Нет, возвращусь! — Ага, как ни верти,
Ты струсил, сорванец! Где дом твой? — У фонтана.—
И возвратиться он поклялся капитану.
— Ну живо, черт с тобой! Уловка не тонка! —
Расхохотался взвод над бегством паренька.
С хрипеньем гибнущих смешался смех победный.
Но смех умолк, когда внезапно мальчик бледный
Предстал им, гордости суровой не тая,
Сам подошел к стене и крикнул: — Вот и я! —
И устыдилась смерть, и был отпущен пленный.

Дитя! Пусть ураган, бушуя во вселенной,
Смешал добро со злом, с героем подлеца, —
Что двинуло тебя сражаться до конца?
Невинная душа была душой прекрасной.
Два шага сделал ты над бездною ужасной:
Шаг к матери один и на расстрел — второй.
Был взрослый посрамлен, а мальчик был герой.
К ответственности звать тебя никто не вправе.
Но утренним лучам, ребяческой забаве,
Всей жизни будущей, свободе и весне —
Ты предпочел прийти к друзьям и встать к стене,
И слава вечная тебя поцеловала.
В античной Греции поклонники, бывало,
На меди резали героев имена
И прославляли их земные племена.
Парижский сорванец, и ты из той породы!
И там, где синие под солнцем блещут воды,
Ты мог бы отдохнуть у каменных вершин,
И дева юная, свой опустив кувшин
И мощных буйволов забыв у водопоя,
Смущенно издали следила б за тобою.

Когда уселись вы у пышного стола
И революция к барьеру подошла,
Дика и яростна, пугая сов полночных,
Та революция, что марабу восточных
И западных попов, факиров, дервишей
Без церемонии всех прогнала взашей, —
Гнев, судьи, обнял вас.
                      Действительно, отныне
Рой пап и королей исчез, как тень пустыни:
В них паразитов мы узнали и солдат;
По бледным лицам их сны ужаса скользят;
И вы, о трибунал, полны негодованьем!
Ужасно! Черный лес весь наводнен страданьем;
Окончились пиры прожорливых ночей;
Мир сумрака хрипит в агонии своей;
Ужасно: рассвело! Нетопыри ночные
Ослепли, и хорьки блуждают, чуть живые;
Червь утерял свой блеск; заплакала лиса;
Зверье, привыкшее опустошать леса
И гнезда разорять во мраке, еле дышит;
Невозмутимый лес рыданье волчье слышит;
Гонимых призраков отчаялась семья;
И если этот блеск направит острия
На крылья воронов, что в страхе в небо взмыли, —
Вампир от голода умрет в своей могиле…
Свет пожирает мглу, пронзает мрак, — смотри!..
Вы, судьи, судите пришествие зари!

Сыроватый туман, вересняк сероватый.
К водопою отправилось стадо быков.
И внезапно на черную шерсть облаков
Лунный диск пробивается светлой заплатой.

Я не помню когда, я не помню, где он
На волынке поигрывал, дядя Ивон.

Путник шествует. Степь так темна, неприютна.
Тень ложится вперед, сзади стелется тень,
Но на западе — свет, на востоке — все день,
Так — ни то и ни се. И луна светит мутно.

Я не помню когда, я не помню, где он
На волынке поигрывал, дядя Ивон.

Ткет паук паутину. Сидит на чурбане
Вислогубая ведьма, тряся головой.
Замерцал на болотных огнях домовой
Золотою тычинкою в красном тюльпане.

Я не помню когда, я не помню, где он
На волынке поигрывал, дядя Ивон.

Пляшет утлая шхуна в бушующем море,
Гнутся мачты, и сорваны все невода;
Ветер буйствует. Вот они тонут! Беда!
Крики, вопли. Никто не поможет их горю.

Я не помню когда, я не помню, где он
На волынке поигрывал, дядя Ивон.

Где-то вспыхнул костер, озаряя багрово
Обветшалый погост на пригорке… Где ты
Умудрился, господь, столько взять черноты
Для скорбящих сердец и для мрака ночного?

Я не помню когда, я не помню, где он
На волынке поигрывал, дядя Ивон.

На отлогих песках серебристые пятна.
Опустился орлан на обрыв меловой.
Слышит старый пастух улюлюканье, вой,
Видит — черти летают туда и обратно.

Я не помню когда, я не помню, где он
На волынке поигрывал, дядя Ивон.

Дым стоит над трубой пышно-серым султаном.
Дровосек возвращается с ношей своей.
Слышно, как, заглушая журчащий ручей,
Ветви длинные он волочит по бурьянам,

Я не помню когда, я не помню, где он
На волынке поигрывал, дядя Ивон.

Бродят волки, бессонные от голодовки,
И струится река, и бегут облака.
За окном светит лампа. Вокруг камелька
Малышей розоватые сбились головки.

Я не помню когда, я не помню, где он
На волынке поигрывал, дядя Ивон.

Спит Жанна мирным сном до утренних лучей,
Сжимая палец мой ручонкою своей!
Я берегу ее и между тем читаю
Благочестивые журналы, где от краю
До краю мне грозят, где говорят о том,
Чтобы немедленно отправить в желтый дом
Читателей моих, где некто со слезами
Зовет желающих побить меня камнями;
Писания мои — сосуд с кромешным злом,
В них сотни черных змей переплелись узлом;
Тот говорит, что я из ада мог явиться;
Тот зрит антихриста во мне, а тот боится,
Как бы в глухом лесу не встретиться со мной,
Тот мне подносит яд. «Пей!» — мне кричит другой.
Я разорил весь Лувр, я учинял расстрелы,
Я нищих подбивал на хищные разделы,
Парижским заревом горит мое чело,
Я гнусен, мерзок, зол, но, коль на то пошло,
Я мог бы стать иным необычайно быстро,
Когда б тиран меня пожаловал в министры!
Я отравитель! Я убийца! Мелкий вор! —
Так оглушительный жужжит мне в уши хор,
Неукоснительно грозя мне казнью лютой…
А Жанна между тем спокойно спит, как будто
Без слов мне говорит: «Будь весел, не робей!»
И руку жмет мою ручонкою своей!

Давнишнюю припомнил быль я!
Ну, рифма, — дай мне имена!
Ее ведь звали Инезилья?
— Нет, Пепою звалась она!

Как будто ей связали крылья,
В полете рифма не вольна:
Я повторяю: Инезилья!
— Пепита! — мне твердит она.

Сколь властно прошлое над нами!
Пепита… Все, что позади,
Как море, теплыми волнами
Колышется в моей груди,

Всплывает то, что было скрыто…
Я вижу детство и отца…
Его сопровождала свита,
И жили мы в стенах дворца…

В Испании, столь сердцу милой,
Однажды в ранний час, весной, —
А мне тогда лет восемь было, —
Пепита встретилась со мной

И молвила с улыбкой чинной:
«Я — Пепа!», — поклонившись мне.
Я почитал себя мужчиной
Там, в завоеванной стране…

Ее шиньон был в тонкой сетке
С каскадом золотых монет,
И в пламенных кудрях кокетки
Струился золотистый свет;

Под солнечным лучом блистали
Жакета бархат голубой,
Муар на юбке цвета стали
И шаль с каймою кружевной.

Дитя — но женщина… И Пепе
Не покориться я не мог:
Сковали душу мне, как цепи,
Одетый в бархат локоток,

Янтарное колье на шее,
Куст роз под стрельчатым окном…
Пред ней дрожал я, цепенея,
Как жалкий птенчик пред орлом.

И каждый день к ее балкону,
В часы, когда алел закат,
Являлись нищий и влюбленный —
Бездомный старец и солдат.

Пока один надутым франтом
Под окнами печатал шаг,
Другой надтреснутым дискантом
Молил о нескольких грошах.

Она же — пусть уловку эту
Ханжи суровые простят, —
Бросала нищему монету,
Влюбленному — лукавый взгляд,

И оба удалялись вскоре,
Равно довольные судьбой,
Влюбленный с торжеством во взоре,
Старик — неся два су с собой,

А я, стоявший у окошка,
Не видя их, — так был я мал, —
Не знал, что сам влюблен немножко,
И, что смешон, не понимал…

«Давай поженимся!» — сказала
Шалунья как-то мне шутя, —
В поклонники она избрала
Жандарма, а в мужья — дитя.

Смущенный, сам себя не слыша,
Я что-то ей пролепетал…
Она шепнула строго: «Тише!» —
Но пыл мой только жарче стал…

А рядом, во дворце, где в зале
От витражей полутемно,
Солдаты в домино играли
И пили старое вино.