СТРАНСТВУЮЩИЕ РЫЦАРИ
Перевод М. Кудинова
Скитались рыцари когда-то по земле.
Мелькнув перед толпой, как молния во мгле,
Они невольный страх на лицах оставляли
И оставляли свет там, где они блуждали.
В глухие времена бесчестья и стыда,
Когда царили гнет, и траур, и беда,
Они, посланцы справедливости и чести,
Прошли, карая зло, разя порок на месте.
Бежали прочь от них измена и обман,
И прятался разбой, и бледен был тиран,
Бесчеловечность с беззаконьем отступали
Пред неподкупным магистратом грозной стали;
Тому, кто зло творил, одна из этих рук,
Из мрака вынырнув, несла погибель вдруг.
Так воле вопреки людей, что рядом жили,
Они суд высшей справедливости вершили,
Господни рыцари шли за нее на бой
В любом углу земли, везде и в час любой.
Горел их свет в ночи, он был защитой хижин
И был защитой тех, кто беден и унижен,
Их свет был справедлив и мрачны лица их.
Но, ими защищен от алчных и от злых,
Народ присутствию их радовался мало:
Ведь одиночество всегда толпу смущало,
Внушают страх все те, кто в мысли погружен,
Кто продолжает путь, когда со всех сторон
Вой ветра слышится, и на лесной дороге
Дождь хлещет по лицу, и ночь полна тревоги.
Забрало опустив, объяты немотой,
Как призраки, они прошли перед толпой,
И гребни шлемов их над миром возвышались.
Но кто они? Зачем из мрака вдруг являлись?
И шла о них молва: они вершат свой суд
И, покарав порок, вновь скроются, уйдут,
Как сновидение, они неуловимы…
Наездник черный! Пешеход неутомимый!
Везде, где при огне сверкала сталь их лат,
Где появлялись вдруг, поставив наугад
Копье свое к стене, в углу укромном зала,
Везде, где тень их пред глазами возникала,
Там люди чувствовали ужас дальних стран,
Леса мерещились им, бурный океан
И смерть, бредущая на близком расстоянье
От тех, кто странствует. Казалось, что в дыханье
Их боевых коней таится шум лесов.
Один лишь ветер знал, где их очаг и кров.
Вот этот странник, не король ли он Бретани?
Бродил он по горам или в речном тумане?
Сражался с маврами иль племя покорил,
Чьи крики дикие тревожат сонный Нил?
Какой им город взят или спасен? Какое
Чудовище истреблено его рукою?
Не все их имена смыл времени поток:
Бернаром звался тот, другой себя нарек
Лаиром… В памяти все эти исполины
Будили отзвук битв в пустынях Палестины[507];
Барон неведомый был в Индии царем;
Знамена, рев трубы, великих схваток гром,
Сраженья, боги, властелины, эпопея
Всплывали в сумраке, над их мечами рея,
Напоминали о неведомых краях,
О дальних странах, о волшебных городах,
Сверкавших золотом, зарытых в мглу по пояс,
Напоминали Тир, Солим, Гелиополис…
Одни шли с севера, явились с юга те;
Была у каждого эмблема на щите,
Куда слетелись геральдические птицы.
Долг начертал их путь, не знающий границы.
Торжественна была их поступь, гул шагов
Сливался с вечностью, звуча во мгле веков;
Но из такой они пришли безбрежной дали,
Что часто ужас окружающим внушали,
И отсвет мрачных горизонтов на гербах
У смолкнувшей толпы будил невольный страх.
ПЕСНЯ КОРАБЕЛЬНЫХ МАСТЕРОВ
Перевод П. Антокольского
На боевой оснастке флота
Сверкает наша позолота.
Над прозеленью волн крутых
Разгуливает ветер шалый.
Природа с тенью свет смешала
В несчетных бликах золотых.
Шквал бешено и прихотливо
Ломает линию прилива.
Случайность на море царит.
Куда ни глянь — игра повсюду.
Подобен призрачному чуду
Наш раззолоченный бушприт.
Волна грозит ему изменой,
Но блещет золото надменно —
Изделье нашей мастерской.
Оно само мишень для молний,
Но взор вперяет, гнева полный,
В седой туман, в простор морской.
Король взимает дань двойную.
Султан, несчетных жен ревнуя,
Добычи новой не лишен, —
Сегодня на галдящем рынке
Рабынь скупил он по старинке,
Всех без разбора, нагишом.
Белы или чернее сажи
Красавицы на распродаже,
Все, из каких угодно стран,
Товаром станут окаянным.
Так входят в сделку с океаном
Работорговец и тиран.
У деспота и урагана,
У молнии и ятагана
Хозяйство исподволь растет.
Здесь отдыха ни у кого нет:
Шторм непрестанно волны гонит,
Царь подданных своих гнетет.
А мы любым владыкам служим,
Поем, трудясь над их оружьем.
Эмир, в глазах твоих свинец, —
Меж тем как в песне нашей честной,
Как в гнездышке, в листве древесной,
Трепещет маленький птенец.
Природа-мать спокойно дышит
И колыбель свою колышет
И пестует чужих детей.
Пусть наша песня дальше льется,
А в ней невольно отдается
И гул громов, и стон смертей.
Мы лавры с пальмами подарим
Владычественным государям, —
Но им не задержать зато
Ни звездного круговращенья,
Ни штормового возмущенья, —
Там не подвластно им ничто.
Богат цветеньем знойный полдень,
Он женской прелестью наполнен, —
Здесь вечный праздник, вечный смех,
Там от борзых бегут олени…
Но мир вблизи и в отдаленье
Ханжей отпугивает всех.
И если надобно султанам
Жить в опьяненье непрестанном,
Пускай выходят из игры
В разгар грехов, в цвету желаний.
Но есть в лесу у каждой лани
Темно-зеленых мхов ковры.
Любой подъем с пареньем связан.
Любой огонь затлеть обязан,
Могила ищет старика.
Над пляской волн, над пеньем бури,
Над зыбким зеркалом лазури
Ползут часы, летят века.
Красавицы ныряют в волны,
Хмельным броженьем, жженьем полный,
Мир очарован сам собой.
Сверкает море в лунных бликах.
Так отражен на смертных ликах
Небесный купол голубой.
На золотых бортах галерных
Ты шесть десятков весел мерных
Движенью вечному обрек.
Они легко взлетают к высям.
Но каждый взмах весла зависим
От каторжников четырех.
* * *
«Поэт — вселенная, что в человеке скрыта…»
Перевод В. Рогова
Поэт — вселенная, что в человеке скрыта.
В мозгу у Плавта — Рим, рокочущий сердито;
Слепой и царственный, увидел Мэонид,
Пренебрегая тьмой, что взор его мрачит,
Калхаса, Гектора, Патрокла и Ахилла;
Терзанья Прометей терпел в душе Эсхила;
Рабле вместил свой век; та истина ясна:
Все, все мыслители в любые времена,
Благословенные певцы-визионеры,
Шекспиры щедрые, обильные Гомеры,
Вынашивали плод, подобно матерям:
Одним рожден был Лир, другим же — царь Приам,
Да, каждым гением порождено немало.
В пустыню их влекло; в душе у них сияла
Бессмертная лазурь, где вечны свет и смех;
Порою же тревог, что угнетают всех,
Квадриги громовой им слышалось движенье.
Поэтов-мудрецов венчало озаренье.
Им ясно было все, что зрели пред собой:
Для Архилоха был опорой ямб хромой[508],
Услышал Еврипид стенания инцеста[509].
В себе нашел Мольер печального Альцеста[510],
В нем был Арнольф[511] с женой, как сыч и стрекоза,
И хохот шутовской, и мудрости слеза.
С Кихотом речи вел Сервантес, бледный, нежный;
Внял Иов, что шептал Денница, дух мятежный;
Дант мыслью пронизал великой бездны мрак;
Пляс фавнов на лугу узнал Гораций Флакк,
А Марло разглядел под сенью черной чащи
Бесовский шабаш[512], вихрь, неистово бурлящий.
От первых дней поэт для мирозданья свят,
Когда видения вокруг него парят.
Ему трава мягка, пещера не угрюма;
Пан топчет мох при нем, не поднимая шума;
Когда природы сын мечтами обуян,
Она следит за ним; коль есть в лесу капкан,
Возьмет его рукав куст на краю тропинки
И скажет: «Нет, туда ты не ходи!» Барвинки
Трепещут под ногой; по зарослям лесным
Возникнет голос вдруг и, еле различим,
Прошепчет: «Вот Макбет с Шекспиром! С Беатриче
Дант! Это Дон Жуан с Мольером!» Гомон птичий
Умолкнет, сникнет плющ, колючки скрыть готов
Терновник жалящий, безмолвный строй дубов
Дорогу даст, чтоб шли в беседе под ветвями
Великие умы с великими тенями.
