том жалком виде, какой могла терпеть её советская диктатура, очень сильно давала о себе знать и раньше. Только мало кто это осознавал. Проницательный Женя Наумов тоже предпочитал не усложнять свои размышления в этом аспекте, и в результате у него не нашлось ничего противопоставить очевидным переменам, когда они подступили. Дело кончилось крахом. Но это после. Пока же он являл собой тип игриво-благодушного неоклассического беллетриста, не представлявшего себя без своей роли.
Одинаково мастерски он владел жанром фельетона по всему спектру его разновидностей. Однако организованных сюжетов не предлагал, хотя выдумывать умел и любил. Судить об этом можно отчасти по подробностям, какие он старательно вкрапливал в тексты при их написании.
Какую, скажем, отрицательную роль играет лысина в характеристике негодяя? Да практически никакой. Лысых полно всюду. Но только одному Жене Наумову было дано заметить лысину в затылочной части до шеи или, кажется, ещё ниже. Обладал ею один партаппаратчик, нечистый на руку, жиголо и ужасный развратник. Женя расписал особенность его внешнего вида так просто и показательно, что ему не пришлось даже называть фамилию. По характерному признаку лысины его и без этого узнали и воздали ему тем презрением, на которое ориентировал читателей фельетонист.
В другой раз, обдумывая, как бы поярче рассказать о герое своей новой публикации, он обратил внимание на порези на щеке имярека, допущенные им при бритье. Казалось бы, что тут может извлечь беллетрист? В отличие от остальных, кто лицезрел физиономию с порезями каждый день и не придавал этим лёгким меткам никакого значения, Женя увидел их по-своему, как никогда не заживающие, и гениально определил, что сие означает уменьшенную от нормы толщину кожи у человека, что она продолжает становиться тоньше и тоньше, а, значит, этот человек живёт на предельной грани риска, и поскольку он в социальном плане хуже некуда, то и оступиться ему проще простого.
Публикация вскоре появилась, и, словно это было сигналом, героя фельетона, только-только уличённого на воровстве, сняли с работы и выгнали из любимой им политической партии, одиноко державшей абсолютную власть. Женя и в тот раз не посчитал нужным указывать фамилию. Эффект же был потрясающим. И обыватели, и инстанции готовы были Женю на руках носить.
Было с ним, разумеется, и по-другому, когда имело место удовлетворение от работы, но – без радости. То, что составляет участь каждого, кто занимается критикой. Оно, к сожалению, проявлялось и чаще, и уроннее для пишущего.
Его пробовали запугивать, бросали в кутузку и в психушку, донимали провокациями, несколько раз круто избивали, даже пробовали убить, однако всякий раз Женя выстаивал или виртуозно уклонялся от худшего для него. Эпизоды его преследований он не раз использовал для написания фельетонов, как из-под земли вытаскивая на свет божий исполнителей или ещё больше того: устроителей, авторов преследований.
На взлёте этой его благородной и неуёмной деятельности начинали поговаривать, что в нём есть нечто дьявольское.
Рассказывали, будто имел место случай, когда, придя в кабинет к одному важному должностному лицу, слывшему за образец высшей партийной порядочности и породности, он, не спросив разрешения, сел в кресло за стол напротив того лица, уставился на него и спокойно смотрел перед собой, а на вопросы визави, с чем он пришёл, что ему нужно и т. д. отвечал-говорил только одно: «Хороший вопрос!»
Служивый потихоньку свирепел и покрывался кровью. В какой-то момент столь странного, почти гипнотического изничтожения служивого Женя сказал ему: «А теперь – выкладывай!»
И тот будто бы раскрылся перед ним в нужной для фельетона тематике и вёл себя уже так угодливо и подобострастно, будто явился с повинной к следователю или к прокурору…
Те, кто знал Женю вблизи и постоянно, нисколько не верили в подобные байки. Внешне и поведением он не казался углублённым в себя. На нём не было никакой загадочной ауры. Это был человек простой и открытый, всегда в ровном и приятном расположении духа, одетый как все, готовый хоть при каком серьёзном разговоре вылепить шутку и куда угодно запустить её. Смеялся он взрывным добродушным смехом, но не пробовал ставить себя выше, когда смешили другие. В общем и целом, кроме как у расписанных им воров, шкурников, мздоимцев и прочей дряни, он ни у кого неприязни не вызывал.
Такого человека следовало не затаптывать и порочить, а по-настоящему ценить.
Власти не нашли ничего лучше как поступить именно таким образом. В своё время у Жени отобрали квартиру, теперь вернули её. Он был вольный репортёр – ему предложили стать штатным при неплохом издании и с приличным окладом, и он принял это предложение. Перед ним открывались двери чуть ли не в самые потайные обиталища власть имущих и знаменитостей.
Дошло до его приглашений на закрытые рауты, по размаху обжорства, пьянства, потехи и куража напоминавшие многонедельные разгульные дворянские ассамблеи петровского времени. Верхом заботы о человеке стало награждение Жени орденом. К печали задабривателей, это не привело к тому, на что они рассчитывали. Им было нужно расхолодить его репортёрский пыл, отвести его от передней, самой горячей линии жизни. В то время Женю такие условия не устраивали.
Но с объявлением перестройки и гласности, когда вспыхивала и шумно колыхалась площадная эйфория и даже ленивый вставал и куда-нибудь шёл, удерживаться в прежних рамках своей деятельности этот фельетонист не смог. Нет, он не уступил своим принципам, не продался, не обомлел перед посулами развращающего большего материального и финансового благополучия, не утерял профессионального мужества и мастерства. Но в качестве склонного к зубастой критике он чуток поник и заскучал. Говорил по этому поводу так, что, мол, какого лешего нужно ему бить погибающих, они погибнут и так, сами по себе, тех же, кто должен пройтись по их трупам, надо ещё увидеть и хорошенько раскусить. Пока тянулась эта вялая полоса, Женя работал почти нехотя. Но зато всё больше ёрничал, что, к удивлению многих, также добавляло ему популярности
Чего стоил хотя бы эпизод, с его слов описанный позже известным заезжим репортёром. Суть была в следующем.
Женя проходил мимо здания, где должен был открыться ответственный региональный партийный форум. Ввиду ясной и тёплой погоды съехавшиеся бонзы, ожидая открытия мероприятия и от скуки перебрасываясь сальными анекдотами, торчали при входных ступенях у фасада. Как бы сами собой, но, конечно, вовсе не случайно образовались два однородных круга. В одном стояли бонзы высшего ранга, в другом – серединного. Стояли локоть в локоть, оттопырив зады, животами вовнутрь, и так плотно, что больше никому в кругах места не находилось.
Женя мгновенно вычислил комедийную
