Раздались приветственные возгласы. Подогретая красноречием Обинаша, толпа начала кричать. Гора в полном смятении обратился в бегство.
Сегодня, в первый день освобождения из тюрьмы, он чувствовал себя страшно разбитым. Пока Гора сидел в тюрьме, он не раз мечтал о том, как с новым подъемом возьмется за работу, отдаст все свои силы родине, и вот сегодня его неотступно тревожил один и тот же вопрос.
«Где же ты, моя родина? — спрашивал он себя. — Неужели я один вижу и понимаю тебя? Человек, с которым меня связывает дружба с раннего детства, с которым я делился всеми своими мыслями и планами, ради приглянувшейся ему девушки готов в один миг безжалостно порвать с прошлым своей страны и ее будущим. А все эти так называемые мои последователи после того, как я столько раз объяснял им, в чем заключаются мои взгляды, вдруг решают, что я — бог, рожденный только для того, чтобы спасти индуизм! Для них я всего лишь ходячая шастра! Но где же Индия? — мучительно думал Гора. — Шесть времен года! Да, в Индии шесть времен года! Но если они помогают вызревать плодам, вроде Обинаша, мы ничего не потеряли бы, будь у нас несколькими временами года меньше».
В этот момент вошел слуга и доложил, что Анондомойи зовет его. Гора вздрогнул.
«Мать зовет», — повторил про себя он. И эти слова приобрели для него вдруг новый, глубокий смысл. «Что бы там ни было, но у меня есть мать! — думал он. — И она зовет меня! Она примирит меня со всеми, не допустит разрыва ни с кем. Я знаю, те, кто с ней, в ее комнате, — мои истинные друзья. Я слышал ее голос в тюрьме, она являлась моему мысленному взору там. А сейчас она зовет меня, и я пойду к ней и увижу ее наяву».
Думая так, Гора взглянул в окно на холодное, ясное небо, и такими мелкими и незначительными показались ему вдруг его размолвки с Биноем и Обинашем. В полуденном солнечном сиянии ему казалось, что Индия простирает к нему руки. Он видел ее реки и горные цепи, протянувшиеся к океану, ее многочисленные города. И лившийся откуда-то чистый ослепительный свет ярко озарял ее всю. У Горы перехватило дыхание, слезы восторга подступили к глазам, и от уныния в душе не осталось и следа. Теперь он был снова готов с радостью отдать всего себя той бесконечной работе, которая принесет плоды лишь в далеком будущем. Но юноша уже не сожалел о том, что не увидит великой Индии, представшей его взору в эти сокровенные минуты.
«Меня призывает мать, — повторял Гора. — Я иду к ней, дарующей людям пищу и правящей миром, к той, что находится бесконечно далеко от меня во времени и которую я вижу повсюду, к той, что стоит выше смерти и присутствует во всех проявлениях жизни, к той, что освещает чудесным светом великого Будущего несчастное, убогое настоящее. Я иду в недосягаемую даль, которая вместе с тем совсем рядом, — меня призывает мать!»
Горе казалось, что его радость разделяют и Биной и Обинаш — словно не было сегодняшних размолвок, словно все мелкие раздоры потонули в единой гармонии.
Гора вошел в комнату Анондомойи с преображенным, светящимся счастьем лицом. Чье-то чудесное присутствие, казалось, наполняло радостью все вокруг. В первое мгновение он не узнал ту, которая сидела рядом с его матерью. Это была Шучорита — она поднялась и поклонилась ему.
— Так это были вы! — воскликнул Гора. — Садитесь, пожалуйста!
Эти простые слова Гора произнес так, будто приход девушки был необыкновенным, значительным событием.
Когда-то Гора решил, что ему не следует больше встречаться с Шучоритой. Во время своих странствий, пока он был занят делами и преодолевал всякие трудности, ему удавалось не думать о ней. Но когда он находился в тюрьме, мысли о ней постоянно преследовали его. В свое время Гора не задумывался над тем, что Индию населяют также и женщины. И когда благодаря Шучорите он впервые познал сию непреложную истину, замечательное это открытие совершенно потрясло его мужественное сердце.
Стоило солнечному свету и вольному ветерку проникнуть в темницу, наполняя тоской душу, внешний мир переставал казаться ему его личным полем деятельности, местом, где обитают лишь представители сильной половины рода человеческого, и тотчас же в видениях ему являлись прекрасные лица двух богинь, царивших над этим миром. Они рисовались ему на нежной лазури спокойного неба, озаренные то солнечными, то лунными и звездными лучами и, казалось, сияли неземным светом — одно из них, светившееся материнской любовью, было знакомо ему с младенческих лет, другое же — красивое и нежное — он узнал совсем недавно.
В тюрьме, томясь от скуки и раздражения, Гора не мог отогнать от себя воспоминания об этом прекрасном лице. Радостное волнение, которое он испытывал при виде его, раздвигало стены темницы, и лишения тюремной жизни начинали казаться ему нереальным, ничего не значащим сном. Взволнованное сердце юноши словно излучало невидимые волны, которые беспрепятственно проходили сквозь все преграды и, растворившись в небесной голубизне, витали по всей вселенной.
Весь этот месяц Гора убеждал себя, что смешно бояться образа, созданного фантазией, ибо страшны людям только реальные вещи, поэтому он не препятствовал своим мыслям устремляться навстречу чудесному видению.
Когда же он вышел из тюрьмы и увидел Пореша-бабу, его сердце наполнилось радостью. В первый момент Гора даже не понял, что эта радость вызвана не столько встречей с Порешем-бабу, сколько тем, что она всколыхнула волшебное чувство, которое неизменно вызывал в нем так часто являвшийся ему в заточении чудесный образ. Но постепенно, уже на пароходе ему стало ясно, что при всех своих достоинствах Пореш-бабу не мог бы пробудить в нем столь сильного чувства, и Гора решил, что пора взять себя в руки.
«Я не поддамся!» — внушал он себе.
На пароходе же он принял решение уехать куда-нибудь подальше и не дать сковать свою волю Даже самым прекрасным цепям.
Именно в таком состоянии духа он и заспорил с Биноем. Его спор с другом при первой же встрече после разлуки никогда не перешел бы в столь бурную стычку, если бы Гора не спорил в данном случае прежде всего с самим собой, мучительно пытаясь разобраться в своих собственных сомнениях, в своих собственных мыслях и чувствах. Он так страстно возражал Биною, потому что это было совершенно необходимо ему, Горе. И Биною, в ком сегодняшние бурные наскоки Горы вызвали не менее бурную реакцию, который мысленно в пух и прах разбил все его доводы и всем своим существом возмутился против них, считая их проявлением глупейшего фанатизма, и в голову не приходило, что Гора никогда не говорил бы с ним так резко, если бы эта резкость не была направлена против него самого.
После разговора о Биноем Гора решил, что нельзя так просто покинуть поле битвы. «Если, испугавшись за себя, я решу отступиться от Биноя, он окончательно погибнет», — думал он.
Глава пятьдесят четвертая
Глубокая задумчивость овладела Горой. Все это время он не думал о Шучорите, как о живом человеке, — она была мечтой, созданной его воображением. Ее образ являлся для него олицетворением индийской женщины, воплощением чистоты, святости и красоты семейного очага. Он испытал огромное счастье, когда рядом со своей матерью увидел живое воплощение богини процветания Лакшми — той, которая одаряет лаской детей, ухаживает за больными, утешает страждущих, дает познать великое чувство любви самым ничтожным, той, которая никогда не покинет даже самого убогого из нас в несчастье и горе и никогда не презирает нас, той, которая, сама достойная поклонения, с преданностью относится к самому недостойному. Ему казалось, что это прикосновение ее искусных, прекрасных рук освящает все дела людей и что сама она, неистощимая в терпении, всепрощающая в любви, была послана всевышним на землю как вечный дар.
«А мы не обратили внимания на этот драгоценный дар, — думал он. — Отодвинули его в тень, забыли о нем — это ли не признак нашего внутреннего убожества? Ведь она и есть то, что мы называем родиной. Это она восседает на столепестковом лотосе в сердце Индии, а мы только ее слуги. Бедствия страны — бесчестье для нее. И нам, мужчинам, должно быть очень стыдно со спокойным безразличием взирать на это бесчестье».
Гора сам удивился своим мыслям. Он даже не подозревал, насколько неполно было его представление об Индии, пока он не замечал ее женщин. И так же неполно было его представление о долге в отношении своей страны, пока женщины оставались для него чем-то неясным, расплывчатым и нереальным. Казалось, что в его понимании долга была твердость, но не было жизни, как в человеческом теле, сильном, мускулистом, но лишенном нервов. И ему вдруг стало ясно, что чем решительнее будут мужчины отстранять от себя женщин, чем меньше места отводить им в своей жизни, тем слабее будут становиться они сами.
Поэтому слова Горы «так это были вы!» — не являлись обычной вежливой фразой. Его слова содержали в себе удивление и вновь обретенную радость жизни.
