Джеймс Джойс - Стихотворения

Ну что ж, давай пройдем опять
По мокрым, вымершим лесам,
И будем тихо вспоминать:
«А помнишь, здесь…»
«А помнишь, там…»
Но чур без слез! Любовь была,
Как мартовская синь, светла.

Тот пестрый жулик на сосне
Забарабанил по коре…
Мы одиноки в тишине.
Лишь ветры кружатся в игре.
И шорох листьев вдруг затих.
И осень похоронит их.

Напевы птичьи не слышны.
Уныло капает вода.
Еще раз — вон у той сосны
Обнимемся мы. Как тогда…
И все пройдет. И боль пройдет.
Уходит год. Уходит год.

Я слышу шум воды,
        Глухие стоны,
Призывы чаек
        Над пустыней сонной
И ветра гул
        Тревожно монотонный.
Проносится промозглый ветер
        Воя.
Я слышу шум.
        Шум бродит над водою
И день и ночь,
        Не ведая покоя.

Я слышу: войско высаживается на острова.
Коней, покрытых пеною, плескание словно гром.
Надменные колесничие, вожжей касаясь едва,
В черных доспехах, стоя, поехали напролом.

Свои боевые кличи в ночи они прокричат.
Как заслышу вдали вихри хохота их,
                                        застону я в спальне.
Мглу моих снов расколет их пламень слепящий.
Сквозь чад стучат, стучат по сердцу они,
                                        как по наковальне.

Зелеными длинными волосами победно трясут.
                                        Кругом тьма.
Вышли из моря с гоготом и — вдоль побережья —
                                        во тьму.
Сердце мое, в отчаянье этом нет вовсе ума.
Любовь, любовь, любовь моя, я один без тебя,
                                        почему?

Сюда идут войска. Грохочут колесницы,
Ржут кони, шерсть лоснится на груди.
А в черных латах, стоя позади,
Бичами хлещут грозные возницы.

Их хриплый смех и крики ликованья
В мой сон ударили, как молния во тьму.
Они стучат по сердцу моему,
Стучат по сердцу, как по наковальне.

Их волосы волной полощутся по ветру.
Они идут из волн, доспехами звеня.
О сердце! Как тебе отчаянья не выдать?
Любимая, зачем ты бросила меня?

Я армию слышу, идущую по земле,
И грохот копыт лошадей, у которых в мыле бока:
Над ними застыли всадники в черной броне —
Надменные, с жесткой уздой и кнутами в руках.

В ночи раздается воинственный их призыв:
Дрожу я во сне, заслышав вдали их гортанный смех.
Слепящим огнем сновиденья мои спалив,
Мне сердце опять раздувают они, как мех.

Своими зелеными космами гордо тряся,
Выходят из моря они и по берегу мчат, крича.
Достанет ли мудрости сердцу понять,
                                        что отчаиваться нельзя?
За что же я здесь один, о любовь, о любовь моя,
                                                              отвечай?

Он идет следом за зимним солнцем,
Погоняя скотину на холодной бурой дороге,
Покрикивая на понятном им языке,
Он гонит стадо свое над Каброй.

Его голос говорит про домашнее тепло,
Они мычат и выбивают копытами дикую музыку.
Он погоняет их цветущей ветвью,
Пар оперяет их лбы.

Пастух — средоточие стада,
Растянись во всю длину у огня.
Я истекаю кровью у черного ручья
За мою сломанную ветвь.

Тихий дождик тихо плачет на Рахуне
В полнолунье.
Тихим зовом тихо кличет меня милый
Из могилы.

Как душа моя темна! И до рассвета Без ответа
Плачет милый мой, как дождик на Рахуне
В полнолунье.

Мы с тобою, как и он, уснем однажды
И над каждым
Будет сыпаться на пыльный подорожник
Мелкий дождик.

Повизгивает ветер, и стонет гравий,
И сваи моста стонут еще сильней.
Старое море номера ставит
На каждом из серебряных в пене камней.

От серого моря и холодящего
Ветра укутав его тепло,
Касаюсь плеча я его дрожащего
И мальчишеской руки его.

Вокруг — страх, мрак, бросаемы
Сверху на нас вниз, —
А в сердце неисчерпаемая
Боль любви.

Коричнево-золот, над сытым приливом,
Виноградник лозы вверх взвил,
День, как наседка, над мерцаньем воды хмурое диво
Крыльев своих распустил.

Избыток воды безжалостно взвит
И тянется гривой илисто-бурой
Туда, откуда нахохленный день в море глядит
Презрительно и хмуро.

О золотой виноград, кисти свои взвей
К высшему, гребню любви — вознесенной,
Мерцающей, широкой и безжалостной к моей
Нерешенности.

Любезные дамы и господа!
Сегодня все вы пришли сюда,
Чтоб я вам о беглом ирландце поведал,
Который родину продал и предал.
Он книгу прислал мне пять лет назад.
Ее прочел я раз пятьдесят —
Справа налево и слева направо,
Аж на очках погнулась оправа.
Безумец! Ее я собрался издать.
Но Божья сошла на меня благодать.
И, Божью правду узрев во мраке,
Проник я козни сего писаки.
О родина! Сколько любовников муз
Ты миру дала, что и счесть не возьмусь.
И завела такие порядки,
Что все они драпают без оглядки.
А как жизнерадостно наш народ
Врагу на расправу вождей выдает!
Помните, брызнул наш юмор хлесткий
Парнеллу в глаз негашеной известкой.
Без нас бы и Папа не спас свою
Продырявленную ладью.
А в Риме давно бы засохли и сгнили
Без мудрых советов рыжего Билли.

Ирландия милая! Отчий дом,
Где Цезарь с Христом — аки пальчик с кольцом!
Мой остров зеленый! (Прошу прощенья
У дам — я высморкаюсь от волненья!)
Нет, я не ханжа. Мною издан Мур
И гений поэзии — Горний Тур,
Хоть в пьесах у них что ни слово, то — «падла»,
И шутки в адрес Святого Павла,
И чьи-то ножки выше колен.
Но Мур — это истинный джентльмен.
И пусть друг другу его герои
«Дерьмо» и «сука» кричат порою,
Зато у автора их доход —
Чистыми десять процентов в год.
Ко мне и мистикам путь не заказан,
В моем издательстве вышел Казане,
Хотя от стихов его — что скрывать! —
В заду изжоги не миновать.
И Леди Грегори Златоустую
Готов я был издавать без устали.
Вовек ни одной не отвергну души —
Хоть Колма на голове мне теши!
Но этому потакать не буду.
Австрийский пиджак он напялил, Иуда!
А Дублин таким в его книге предстал,
Что и бушмен бы ее не издал.
О Дублин! Пускай в нем и душно, и грязно,
Но он — наша родина! — Каждому ясно.
А что здесь находит сей негодяй?
Ему сэндимаунтский дорог трамвай.
Он любит известную всем колонну,
Он любит памятник Веллингтону,
А вот Кэрли-Холл ни гугу.

Нет, этого я снести не могу!
Я не терплю и терпеть не намерен,
Когда обижают Старушку Эрин.
Пускай называют наши уста
«ИРЛАНДСКИЕ ИМЕНА И МЕСТА!»
Я добр. Я сочувствую северным братьям.
Скажите — кем теперь торговать им?
О, обнищавший шотландский брат!
Последний продан тобой Стюарт.
Засим у меня шотландец — бухгалтер.
И совесть моя чиста, как бюстгальтер.
А сердце — мягкое, как пахта.
Не верите? Колма спросите тогда.
Ему на «Ирландское обозренье»
Я скидку сделал без промедленья.
Мне грустно — ирландцы, сев в поезда,
Уносятся с родины кто куда.
И я публикую — купить не хотите ль? —
Железнодорожный путеводитель.
Все силы я родине отдаю;
И около входа в контору мою
Нестрогого поведенья девица
С британским артиллеристом резвится,
А иностранцу ласкает слух
Сочная брань перепившихся шлюх.
И все же, пусть в Дублине гнусно и грязно,
Но здесь — наша родина! Каждому ясно?
Какая чушь! — не противиться злу.
Я пасквиль сей превращу в золу!
Я урну возьму — большую такую! —
И эту золу в нее запакую.

Я грех замолю, да поможет мне бес!
Я, встав на колени, пущу H2S.
В ближайший же пост я Отчизну прославлю
И голую задницу небу подставлю.
К печатному прессу припав животом,
Я слезы пролью и покаюсь во всем.
Ирландский наборщик из Бэннокбурна
Погрузит персты свои в эту урну
И, грозно склонившись над ж… моей,
«Memento homo» — напишет на ней.