-- Ну отдайте.
-- Ну и отдам, что ж ты стоишь, отдам, говорят тебе, придешь завтра, ну и получишь... Сколько я тебе недодал?
-- Сами знаете...
-- Ну и отдам, пошел!
-- А струмент?
-- Я и знать не знаю и ведать не ведаю...
Трофим постоял, поглядел, подумал, повернулся и вышел. Христофорский посидел, посидел, да и стал ходить по комнате. Он все эти дни был не в духе, то собирался идти к Банановым, то не решался. Самолюбие стало развиваться в нем и мешало. Это доказывает, что при известной обстановке иногда меняются характеры. Медный лоб Христофорского припомнил, вероятно, все свои неудачи в прошлом и по инстинкту стал осторожнее. Накануне заходил к нему Стуколкин (не вытерпел, зашел раньше трех дней) и стал стучаться. Христофорский был дома и не отпер, слышал, как Стуколкин за дверью ругал его всякими словами, и все-таки не отпер...
Что ему делать? Ответа нет как нет -- он сделался нерешительным, даже отчасти раскаялся, что послал письмо.
При первой удаче, самой маленькой удаче, я уверен -- и вы, читатель, уверены -- у Христофорского изчезнут и эта нерешительность и это раскаяние.
Чтобы узнать наконец, как идут дела, получено ли письмо, или Стуколкин и не думал отдавать его, или оно не дошло по назначению. "Ах, если не дошло!.." -- невольно подумал он и, скрепя сердце, отправился к Бакановым.
Баканов, получив анонимное письмо, был страшно зол на Христофорского. "Верно, дурак похвастался прежде времени",-- подумал он, но письма этого не показал ни жене, ни дочери, чтоб не тревожить их; ему казалось, что все это прошло и кануло в реку Лету, что Христофорский сам поймет, что он глуп, или будет молчать, если обращаться с ним по-прежнему и не подавать никакого вида.
-- Где пропадали? -- спросил он Христофорского ни холодно, ни ласково...
-- Был не совсем здоров, Степан Степаныч!
-- Чем это ты хворал, батюшка,-- заговорила Марья Саввишна,-- не головой ли?
-- Точно, что у меня все голова болела, прилив знаете, все кружилась. Также озноб был...
Баканов чему-то засмеялся. Поглядел на дочь и ушел заниматься в свою комнату.
Марья Саввишна продолжала что-то работать, Александра Степановна также как ни в чем не бывало сидела за пяльцами и шила.
Марья Саввишна, верная своей тактике, и виду не подавала Христофорскому, что она знает о его предложении.
-- Вы на меня не сердитесь, Марья Саввишна? -- спросил ее Христофорский. У Александры Степановны дрогнула рука, она побледнела и низко, к самой канве, наклонила свою голову.
-- А за что это?.. Кажется, не за что...
-- А за то, что я так давно у вас не был.
-- Как же, очень сержусь! Не видала тебя, такое сокровище! -- отвечала Марья Саввишна, тряхнувши животом от невольного позыва к смеху.
-- Если б я не был болен, я бы давно у вас был. Вы на меня, ради бога, не сердитесь за это.
"Экой дурачина!" -- подумала Марья Саввишна, едва сдерживая смех.
"Экая простая, добрая душа! -- подумала Александра Степановна,-- думает, что на него мы сердимся".
Христофорский, поговоривши с Марьей Саввишной, пошел поговорить со Степаном Степанычем, но нашел его за чтением "Московских ведомостей", и, не желая мешать ему, сам себе продул один из стоявших в углу черешневых чубуков и набил трубку. Видя, что все как будто по-прежнему, он убедился, что о письме его никто, кроме дочери, не знает, или что оно вовсе не было послано, и совершенно успокоился.
Успокоившись на этот счет, он стал ходить к Бакановым по-прежнему, чуть ли не каждый день. Александра Степановна была постоянно при матери и почти ничего не говорила с ним. На расспросы Марьи Саввишны, она отвечала: "Ей-богу же он ничего такого не говорит мне, даже не намекает; очень может быть, что и письмо-то написал не он, а кто-нибудь, так, ради шутки, мало ли на свете забавников!"
Родители успокоились. Утром, в какой-то четверг, Марья Саввишна уехала в лавку, муж ее отправился на биржу, Александра Степановна, в одной распашонке, была в зале, поливала цветы в горшках и думала о том, о чем она постоянно думала,-- о Христофорском. И вдруг вошел Христофорский! Александра Степановна испугалась и водой облила себе платье.
Христофорский также почему-то сильно сконфузился.
-- Как вы меня испугали! -- сказала Александра Степановна.
-- Разве никого дома нет? -- спросил Христофорский.
-- Никого...
-- Получили вы мое письмо?..
Александра Степановна вместо да вздохнула и кивнула ему головой.
-- Итак, могу ли я надеяться и просить вашей руки?
Александра Степановна с испугом оглянулась на дверь пустого кабинета, потом на дверь пустой гостиной.
-- Разве... разве вы меня очень любите?..
-- Можете ли вы сомневаться, до какой степени я люблю вас, как я в вас жестоко влюблен?.. Я так в вас влюблен, Александра Степановна, что умру, если вы мне откажете!
-- Говорят, вы скупой и злой. За что вы прибили Трофима?..
-- Он с утра до ночи грубит мне, Александра Степановна, даже спать не дает -- уверяю вас... Если бы не вы... Я бы совсем с ума сошел... Я человек небогатый, но я дворянского происхождения, и всегда был в хороших домах, все меня любили, все... и неужели вы меня не любите?..
-- Пойдемте в гостиную, признавайтесь во всем! -- сказала Александра Степановна. Ей хотелось более нежной, более страстной сцены. Ей хотелось даже ободрить его, придать ему больше смелости.
Когда они вошли в гостиную, она стала у печки, он стал против нее и взял ее за руку.
-- Нет, нет, -- говорила она, задыхаясь,-- вы меня не любите.
-- Как же мне не любить вас!
-- Любите меня больше всего на свете, больше денег? -- больше...
Христофорский, не зная, что еще говорить и как еще уверять, обнял ее и поцеловал.
Александра Степановна вспыхнула, хотела вырваться, но рванулась, и остановилась, голова ее склонилась к его плечу, и она... стала порывисто и тихо говорить ему: "Мокей Трифоныч... Мне ничего не надо, кроме вашей любви, ничего, ни вашего ума, ни вашего дворянства, я люблю вас, и ночи не сплю, и все об вас думаю. Я ни за кого не пойду замуж. Кто меня любит, тот и будет моим мужем... да говорите же! Ах, нас могут увидеть... отодвиньтесь, дайте я сяду -- сядьте на этом кресле. Говорите же, в последний раз, очень вы меня любите?"
-- Ей-богу же люблю, Александра Степановна!
-- Ну так сватайтесь -- я согласна.
Христофорский, как вежливый кавалер, хотел взять у нее ручку и поцеловать, но вошла горничная Марья и не без подозрительного изумления посмотрела на красные щечки и красные ушки своей скромной барышни.
Христофорский встал, раскланялся и ушел, радостный и сияющий. Мог ли кто думать (он сам всегда думал), что такой дурак может возбуждать столько страсти!
Теперь на что ни решится Христофорский, не обманувшись в любви этой девушки; он тем сильнее убедился, что и все прочее, на что он надеется, не уйдет от него, не минует рук его. Дома он остался ненадолго, только трубочку выкурил, и пошел в палату. День был, как нарочно, светлый, теплый; в палате даже одно окно было настежь отворено, и даже какой-то молоденький чиновник из студентов сидел на нем и глядел на двор, куда приводили арестантов.
Христофорский занял свой стул. Стуколкин по-прежнему не обращал на него никакого внимания; он только покосился на него и продолжал писать,
Так прошло минут десять.
-- Дайте ему, Яков Михайлыч, что-нибудь хоть переписать,-- сказал Стуколкин, обращаясь с недовольным лицом к своему столоначальнику,-- терпеть не могу, когда тут сидят за одним столом и ничего не делают.
-- Экая вы горячка! -- проговорил ему в ответ Яков Михайлыч, -- не успел человек прийти.
-- Да помилуйте, эдак и я перестану ходить... Это черт знает что такое! Да и что он за птица! Я не отдыхаю, когда прихожу, а он... это черт знает что...
Христофорский обиделся (стал очень обидчив), но молчал.
Яков Михайлыч не знал, что и заключить из поведения Стуколкина. "Экая горячка! Готов наделать и мне неприятностей!" -- продолжал он думать, сочиняя отношение в какую-то провиантскую комиссию.
Христофорский по-прежнему молчал и сидел без дела.
Яков Михайлыч встал и пошел куда-то за справками.
-- Ну, теперь все дело в шляпе, согласие получено,-- сказал Христофорский на ухо Стуколкину как бы для того, чтобы озадачить его и наказать за дурное обращение.
Стуколкин продолжал писать, но физиономия его значительно смягчилась, наконец он покосился на Христофорского и сказал:
-- Я на вас, милостивый государь, зол. -- За что?
-- А как вы смели не принять меня, разве я не знаю, что вы были дома?
-- Да я не знал, что это вы, и я не мог отворить, потому что, знаете, такой был случай: я никого принять не мог.
-- А! Понимаю: так вы, кроме того, что у вас богатая невеста есть, еще разные шуры-муры с девчонками заводите... это мы доведем до сведения. Гм, только вы наперед знайте, уж это вы так и знайте,-- приду, постучусь, нет ответа, двери вышибу, видите, какой кулак! А? Что вы на это скажете? Вы, однако, не уходите без меня.
