СОБРАТ
Я из жалости когда-то,
А еще ниотчего,
Похвалил стихи собрата
Дорогого одного.
Что я сделал, боже правый!
Как я высказался «за»?..
Начал он, дыша отравой,
Всем заглядывать в глаза.
Так желал он откровенно
Беспрерывной похвалы,
Что его разбухла вена
От вливающей иглы.
Вот опять стоит напротив,
Средь асфальта и травы,—
Вновь кончается наркотик
В остывающей крови.
— Скажите, а над чем
Работаете вы?—
И сразу же за тем,
С наклоном головы:
— Скажите, а когда
Вы начали писать?
— А в ранние года
Вы кем хотели стать?..
Вставая всякий раз,
Записку ли суя,
Он спрашивает — вас,
Но слышит — лишь себя.
Таким он и возрос:
Ему во цвете лет
Важней задать вопрос,
Чем получить ответ.
ОДНОМУ ЗНАКОМОМУ ЧИТАТЕЛЮ
Этих книг тебе не прочитать
Ни за что на свете.
Для тебя стоит на них печать,
Ибо книги эти —
Книги для ума и для души,
Разные такие —
Для тебя чрезмерно хороши.
Ты прочтешь другие.
Здесь на полках — всевозможных книг
Столько тысяч!
Ты проходишь, безмятежно в них
Взглядом тычась.
Писатель-одиночка
(В столице сорок лет)
Назвал собаку Ночка —
Как в детство взял билет.
Собака-невеличка
Хозяину близка.
Но то ж коровья кличка,
По родине тоска.
По сладостному мигу,
Что за сердце берет,—
По вдумчивому мыку
Под вечер у ворот.
По отческому дому,
Росистому лужку,
По теплому, густому,
Парному молочку.
Зная задачу свою
И с удовольствием даже,
Критик кончает статью
О дорогом персонаже.
Перенасыщен раствор
И удручающе сладок,
Но все равно до сих пор
Нечему выпасть в осадок.
Был не склонен к мести,
А скорее к лести.
Знал любые вести,
Был всегда при месте.
Вдруг его со стула,
Где сидел сутуло,—
Языком слизнуло
Или ветром сдуло…
— Не замечали б света,
Когда б за ним не тьма…
— И не ценили б лета,
Когда бы не зима…
— Худые любят толстых,
А толстые худых…
Пора в речах и тостах
Вам сделать передых.
Все спорят кругом,
Рассуждают, крича.
А он ни о ком
Никогда — сгоряча.
Ему — ничего,
Пребывает в тиши,
Хоть кол у него
На макушке теши.
И что ж это так
Не вредит ему шум?
Он робок? Чудак?
Или он тугодум?
Да нет, ерунда.
Его главный порок —
Как с гуся вода,
Как об стенку горох.
По стеклу стекали
Капли дождя…
Он писал стихами,
Долго прождя.
Не считал сначала
Это за труд,
Что и означало:
Напрочь сотрут.
Упустил, профукал,
Медлить привык.
И уперся в угол.
В гулкий тупик.
И хотя из кожи
Лезет, сопя,
Не хватает все же
Веры в себя.
Сделано все второпях,
Словно без веской причины.
Нет в этих вялых строках
Необходимой пружины.
Все в них давно решено.
Да и развитие книги,
Можно сказать, лишено
Элементарной интриги.
…Мимо— в дорогу свою
Осень уходит литая…
Возле прилавка стою,
Бедную книжку листая.
Познакомился с актером —
Был обманут в сотый раз
Дивным обликом, которым
Прежде он меня потряс.
Да, он был привязан к сцене
И к экрану столько лет!
Сам сойти попробуй с тени
Со своей. Ты скажешь: бред.
Он держался даже мило,
Он понравился сперва.
Но ему не нужно было
Говорить свои слова.
Шел по Москве, и насвистывал что-то, и около
Сводной афиши, ее изучая, затих.
Вместо «Богатой невесты» пойдет «Трехгрошовая опера».
Вместо «Разбойников» будет «Святая святых».
Странное дело. Какая нелепая вывеска,
Та, что спектакли сметает со сцен и с арен.
Если объявлена ранее «Ночь после выпуска»,—
«Шесть старых дев и один лишь мужчина» годятся ль
взамен?
Вы объясните, куда ж это все-таки движется?
Сняли премьеру, внезапно другой заменя…
В плане издательском есть моя скромная книжица,—
Кем же и чем же небрежно заменят меня?
Чужою жить судьбой,
Но быть самим собой.
И дикцию иметь —
Чтоб рокотала медь,
Но чтоб расслышал зал,
Что шепотом сказал.
Владеть своим лицом,
Крутиться колесом.
Всегда уметь опять
Соперника обнять.
Как истый лицедей,
Гнать бодро лошадей.
Но не ломать рессор,—
На то есть режиссер.
Трудиться — и отнюдь
Не мыслить отдохнуть.
Знать тысячу ролей…
И всё за сто рублей.
Несчастная Дюймовочка,—
Судьба ее крута.
Печальная зимовочка
У мыши и крота.
Сама ошиблась адресом,
Пустившись в долгий путь,
Или беспечный Андерсен
Напутал что-нибудь?
Единственно из прихоти
На свет их произвел.
И сколько тут ни прыгайте,
Ужасен произвол.
Роща сильно поредела.
Жизнь катилась под уклон.
Все менялось то и дело.
Не менялся только он.
Он спокойно, как при нэпе,
Рифмовал: «глаза — назад»,
Или: «степи — лесостепи»,
Словно тридцать лет назад.
И ценил он по старинке,
Не страшась худой молвы,
Пуговицы на ширинке,
А не молнию, как вы.
Один тапер
Знал прочно свое место
И вдруг допер,
Что может стать маэстро.
Что враз возрос,
Едва ль не до упора,
Всеобщий спрос
На бедного тапера.
Вокруг него
Поэты и певицы.
Ну, кто кого?
Нельзя ли потесниться?
Тут он вкусил,
Что истинная мода
Превыше сил,
Но много слаще меда.
Как вниз кирпич
На голову упавший,
Так этот к и ч,
В другую жизнь попавший,
Не дует в ус
И не приемлет спора…
Храните вкус
От вашего тапера.
…И, несмотря на зоркость глаз,
Порой бывала ты незрячей.
Ведь и «Онегина» в тот раз
Ты посчитала неудачей.
Традиция, как ты строга!
Сядь отдохнуть на подоконник.
Когда Моне писал стога,
Ты думала, что он дальтоник.
«Привет!.,» Подошел. Говорит.
Ну, все. У него это с детства.
Наверное, бледен мой вид:
Попался — и некуда деться.
Боялся его неспроста.
Я вижу, как движутся губы,
И вьются слова изо рта —
Толчками, как паста из тубы.
А мысли достойны вполне,
Звучащие звонко и пусто…
И сдержанно блещут во мне
Мои зачехленные чувства.
