Александр Владимирович Соболев - Бухенвальдский набат

В квартирах свежий запах хвои,
год наступивший на ходу.
И верить хочется: плохое
осталось где-то в том году.
Но я не смею обольщаться.
Когда в домах гасили свет
и пробили часы двенадцать,
крылатых дюжину ракет
новейшей сверхубойной марки
под крик «ура»,
под рюмок звон,
как новогодние подарки, вез
по планете
эшелон...

С ветерком бегут со всех концов,
веселы,
стремительны,
шумливы,
слышны в них и звоны бубенцов,
и поющей флейты переливы.
Я люблю весенние ручьи
и слагаю песни им в угоду,
потому что первые грачи
пьют из них серебряную воду.
Я люблю весенние ручьи,
потому что, не ища подмоги,
малые, а будто силачи,
пробивают вдаль себе дороги.

Я люблю весенние ручьи,
потому что вольные, ничьи!

У нас такая нынче дата —
превыше многих славных дат.
На той войне я был солдатом
и с бойни той пришел назад.
Быть может, это очень глупо —
нет, не во сне, а наяву
сегодня я себя ощупал:
живу я или не живу?..
Какую я тянул упряжку
сквозь дождь и снег и день и ночь...
Сказать, что это было тяжко —
неправда: было мне невмочь.
Такого адского накала
не смог бы выдержать металл.
Но чудо!.. Я не умирал,
и начиналось все сначала:
и рукопашные бои, и бездорожные дороги...
Иду, мои и не мои
тяжелые ступают ноги.
Так от утра и до утра
пехота не сбавляет шагу,
и с ходу, с криками «ура»!
— штыки вперед, вперед в атаку!
Смерть не взяла — опять вперед,
а коль взяла — так твой черед...
Но хуже: юный человек
из госпиталя — в строй калек.

У нас такая нынче дата —
превыше многих славных дат.
От бомб хранилища трещат,
грозит Земле военный атом...

Так был иль не был
сорок пятый?!

Был небосвод
безоблачен, высок —
ликующая майская погода.
По клетке прыгал юный кенарок,
считалось, ни к чему ему свобода:
на жердочку садился, бойко пел,
различные он выводил «колена»
старательно. Таков его удел:
не чувствовал он униженья плена.

Хозяин дал водицу и зерно,
но позабыл захлопнуть дверцу клетки.
И... враз
невольник выпорхнул в окно
и очутился на сосновой ветке.
На небо голубое поглядел,
окинул взором солнечные дали,
взметнулся на вершину
и запел,
как кенары, наверно, не певали.

Бывал я на показах певчих птиц
и слушал знаменитых медалистов.
Но эта песнь, казалось,
без границ,
в звучании ее прозрачно-чистом
слились в одно
и радостный задор,
и звон ручья,
и трель над полем спелым...
Поймали беглеца.
И — под запор!
До самой смерти
больше так не пел он...

В его мозгу, болезнью воспаленном,
вдруг мир перевернулся кверху дном:
он возомнил себя Наполеоном,
потом хотел поджечь соседский дом.
Но к вечеру, когда закат погас,
был под замком безумец обреченный...
В огромном зале в этот самый час
другой безумец — властью облеченный,
кричал, да так, что взмокла голова:
«Мы десять... двадцать... стран
сметем моментом!»
Гремели сумасшедшие слова
и... вызывали шквал аплодисментов.

С каким мы смотрим восхищеньем
на всемогущих птиц — орлов,
на их бесстрашное паренье
превыше гор и облаков.

Их взор, и гордый, и надменный,
к нам обращен и мимо нас.
Мы воспеваем неизменно
величие орлиных глаз.

Вокруг орла от века к веку
сияет славы ореол.
О сильном, храбром человеке
мы восклицаем: «Он — орел!»

Но вот с каким недоуменьем
вы посмотрели б на меня,
когда в своем стихотворенье
я превознес бы... воробья!..

Ну что ж, рискну! Тогда, быть может,
и ощутимей, и верней
вас удивит и растревожит
обычный серый воробей.

Его судьба совсем иная,
он не летит под облака.
Но разве жизнь его земная
благополучна и легка?

Вы думаете, это счастье —
зерно и крошки, день за днем,
искать в осеннее ненастье
под зябким проливным дождем?
Вы думаете, это просто —
когда трещит на реках лед, нет,
не пшеницу и не просо,
подклевывать — что Богa пошлет?

Он радостно встречает лето:
тепло, обильная еда!
Но снова поджидают где-то
ненастье, слякоть, холода...

В суровую эпоху нашу
я пожелал бы для себя
иметь орлиное бесстрашье
и жизнестойкость воробья.

Нынче август богат поливами:
каждый день всё дожди и дожди
косо падают сивыми гривами...
Значит, ясной погоды не жди.

И выходит, что лето нас бросило,
не прожив свой положенный срок.
Под окном хмурый тополь, как осенью,
и продрог, и до нитки промок...

Красные искры,
желтые искры —
праздник осенней
метелицы.
Кружатся листья,
падают листья,
падают тихо
и стелются.
Веером с веток
в мареве света
листья летят
вереницами.
И почему-то
в эти минуты
листья мне кажутся
птицами.
В первом полете,
в робком залете
трассами
очень недальними...
Но не вздыхайте,
не провожайте
стаи
глазами печальными.
Лес мой просторный
, сад мой узорный
полон
летящими листьями...
Радость в паренье
пусть на мгновенье —
первый полет и единственный.

Сколько солнца,
сколько света,
небо — в золотистых бликах.
Это верная примета,
что весна совсем уж близко.
В легком платье,
в полушалке
голубом, прозрачной вязки.
И весну почуяв, галки
на лету пустились в пляски.

Снег и тает,
и сверкает.
Вдруг зима пугнет морозом.
А февраль,
не попрекая,
говорит ей:
— Поздно, поздно,
не старайся,
не взыщи ты,
теплый ветер дует в спину.
Я — последний твой защитник,
да и то — наполовину!
Я признаюсь, я не скрою,
никуда нельзя мне деться:
меж тобою
и весною
разделилось мое сердце.
Встречу я ее
приветом,
поклонюсь ей низко, низко...

Праздник солнца,
праздник света —
знать, весна совсем уж близко!

Еще зима вольным-вольна,
гуляет, в шубу разодета,
а в небесах — уже весна,
весна сверкающего света.

И света вешнего напор
неистов, весел, безграничен...
Зиме выносит приговор
на звонком языке синичьем.

Еще силен коварный враг,
он сможет дать умело сдачи.
Но снег трепещет, словно флаг
капитуляции и сдачи.

Пока леса в глубоком сне,
пока земля не отогрета,
февраль открыл простор весне –
весне сверкающего света.

Голубь и
голод
рифмуются,
особенно в современном стиле.
Глядите, как голуби на улицах
кидаются под автомобили:
пустозобые,
в погоне за зернышком,
за тополевой пушинкой...
Любуйтесь,
в налипших перышках
рифленые, жесткие шины.
Это — картина летняя.
Зимою вдвойне хуже —
сизарики безответные
с голоду дохнут на стуже.
Правда, не все: везучие
сыты и тучны до лоска —
долю находяат лучшую
у пирожковых киосков.
Но этаких — горстка малая.
Прочих — армия нищая,
шныряющая, шалая,
в поисках Божьей пищи.
Кто кинет ошметок ватрушки,
кто бросит кусочек вареника...
Гораздо щедрее — старушки
и, как их там?.. Шизофреники!
Нормальные гордо хаживают.
На сизарей — ноль внимания:
— Ну их!.. Твари загаживают
все тротуары и здания!

А помнится времечко славное —
молодежного фестиваля —
православные
и неправославные
так сизарей ласкали!
Укармливали: хоть пирожное,
хоть самые вкусные злаки.
Места для птиц огорожены,
над ними — охранные знаки,
мол, осторожно, голуби,
символу мира — почтение!
А нынче — голуби в голоде.
Нате вам фунт презрения!
Сизарики вышли из моды...
Вот так...

Современнику —
ода!