Часть I
Такие вот стишки мне прочитал
Брат схимник, Лавр. Мы ехали в купейном,
Молитву брат сначала бормотал,
И развлекался я портвейном,
Потом разговорились: не всегда
Лавр – Лавром был, как не всегда мертвецки
Я напивался. Нынче господа
Мы все. Не покурить ли по-советски?
Серёга, согрешишь? Я? Слава, дрянь вопрос!
И вот мы в тамбуре дымим под стук колёс,
Всяк о своём в компании тоскуя,
Серёга-Лавр молитву произнёс,
И стал мне излагать историю такую:
Рассказ монаха
В миру я был Серёгой назван кем-то…
Кем был? – Подростком из семьи интеллигентов,
На танцплощадку сроду не ходившим,
Ещё не влившимся в ряды студентов,
А, сын мой, в классе лишним
Читал Овидия, как политссыльного поэта
На местной мове.
Что взять с подростка из семьи интеллигентов
С душой, любовью вытертой до крови.
…………………………………………
…………………………………………
Лишь Зойку я любил – виват! – шатенку,
Улыбчивую первую красотку.
За эту Зойку стенкой все – на стенку
Ходили парни, раздирали шмотку
За шмоткой, с треском,
С последующим маманиным бурлеском:
До слез, до кашлю,
(Советская семья считала башлю,
Трудокопейку).
Причину рваных рукавов, злодейку —
Любил я Зойку, и, как школьный гений,
Писал стихи ей, сын мой, про оленей.
Послушай, Слав, не обессудь, прочту…
Тут Лавр мой приосанился немного,
Бессмысленно смотрел я в темноту,
Шептал монах, боясь любви и Бога.
Стихи про Оленей (из раннего, сын мой)
Когда-то в глазах твоих, на берегу
Гуляли олени с густыми рогами,
Ресницы хрустели у них под ногами,
И щёки краснели от праздничных губ,
И грелись на солнце олени твои,
Когда ты, смеясь, открывала ресницы,
А вечером дружно жевали бруснику,
Весёлую ягоду, сладкую ягоду,
Красную, круглую ягоду.
А если ты плакала в солнечный день,
Тянули ко мне свои мокрые морды,
И строчки стихов собирали до крошки,
До скошенной травки, до белой ромашки
С ладоней моих.
Хорошее время – весна.
…Шумел вагон, тряслась немного койка,
Звучал рассказ, в нём, как живая – Зойка…
Каштановая билась грива мило,
По кружеву воротничка кудряшки
(Как по бумажке
Читал генсек застойного разлива.)
А… юбку Зойка – гладкую носила,
В припрыжку Зойка бегала игриво,
Пугливо, точно юная кобылка,
Закинув голову, вот-вот заколка
Шлёпнется с затылка.
А разговор и ржанье – шахматная вилка:
………………………………………………
………………………………………………
Из «Места встречи» чтоб смотреться Фоксом
(С армейским орденом холодным волокитой)
Лавросергей заняться вздумал боксом,
Чтоб ряшкой больше не светиться битой.
………………………………………………
………………………………………………
Когда влюбляешься, себя не жалко.
Представь (сын мой) себе, я год не бил
баклуши,
Перед глазами маты, ринг, скакалка….
И бил я (Господи спаси, сын мой)
по груше.
…………………………………………………
Неделя оставалась до турнира,
И Зою Лавр, как записной задира
Позвал явиться,
Как вроде будет ради Зои биться.
…………………………………………………
…………………………………………………
Брат всё рассказывал,
Я ж молча вспоминал
Про школьные свои годочки:
В чернилах пальцы, сломанный пенал,
Сухие губки маменькиной дочки…
К цыганке не ходи, должна
Быть грустной в чёрной рясе – байка.
Бубнёж… сквозь сон… смешлива и вольна,
Резвилась одноклассниц стайка…
Подумалось: ах, юбка виновата
Что – моего – братлавра ждёт расплата;
Не Зойка, нет, но – фартук с чёрными плечами,
Под глазками-лучами!
Эх, греки-греки! Кто не кончит брань – мечами,
Кто уцелеет, так и быть, в резне троянской —
Того жена – чирик – в джакузи итальянской;
А то – из баловства, да – без особой цели —
Вдруг – в хрюшку-свинку запихнут Цирцеи!
…………………………………………………
(А кажется – с ужасным душезверством.
А кажется – смеясь над ртом, полуотверстым)
От злой печали…………………………………
Ох, тёти-матери, что всех (увы!) рожали,
Не так ли зло, и походя
Вы наших обижали
Папаш?
«Мари, историк наш
Такой скотина! —
Пархатый Ося – Зоя жаловалась трубке, —
Крючком шнопак, похож на осетина,
И (вздувши губки) —
Влепил в дневник мне: «рисовала член в тетради»,
Что ж афишировать? Не взрослые ли дяди!
Я представлял сию кобылку и дурёху
Со слов рассказчика совсем неплохо,
Особенно, прикрыв глаза устало,
Я явно слышал, видел, как она болтала,
Начало шумной реплики – со вздоха…
Меня на бокс тут приглашают, кстати!
…Пойду в вечернем платье,
Упру у предков серьги,
Что ж не погулять, и
Подмажу губы.
…Мань, представь, а мой читал мне – о помаде —
Стишки (видать, еврей) какого-то Назона.
Куда (жидам) им там, на берегах Гудзона…
Да, Бога ради,
Дам прочитать: все списано – до строчки!
Всё – в песеннике.
Много… с полтетради.
………………………………………………
А член, Мари, рисованный – еще цветочки!
………………………………………………
Пойду, короч, смотреть турнир, и делать снимки!
1.
Лавр говорит: канаты помню (сын мой), будто в дымке…
Когда к весам я шел … я (сын мой), кстати, жил кефиром:
И пренебрег борщом, как стоик пиром, —
Босые ступни к цифре приближали,
И так дрожали!
На шестьдесят плюс два
Весы неотвратимо прибежали.
……………………………………………………
С тяжелой, Слава, понимаешь, костью
Лезть можно в бокс, но со спортивной злостью,
А не с желаньем распотешить гостью —
Когда соперник в полтора крупнее.
…Канаты ринга видел я, неистовея,
Гундел Монах, резвилась Зойка в школьном платье,
Как подлый сон Набокова, красивом.
…Воспоминанья, как вас оторвать я —
Могу от сердца, не грешить курсивом,
И не лелеять пионэрское пристрастье
К кудряшкам темным, белобрысым, русым,
Каштановым ли, рыжим, всякой масти —
Лучами к бусам
Касающимся – кружев (ах)! – воротничка в крахмале!
(От этих – было – платьев – девы приустали,
Перо мое – а все ж, – ты скажешь, – робко:
«Ах, плиссировка,
Ах, школьное фойе». Цвети, ровесниц автопробка.
(Гуд бай, Америка, сгинь к ляху, джинсовая попка,
Прощай, сиповка!)
……………………………………………………
……………………………………………………
…Я вспомнил, школьных платьев золотой орешник
Звонкий и богатый,
Плечекрылатый
Мой обдирал взгляд стыдовиноватый,
………………………………………………………
В полу моей души швырял горстями,
И связывал я памяти узлами
Покрои счастья —
………………………………………………………
То – видимые целиком, то – частью,
То – гладкие, то – в крупных, мелких складках,
То – от которых гадко жить, то – сладко.
………………………………………………………
Как скорлупу с орешка, мысленно счищаю…
Я, юбка школьная, к тебе всю память обращаю!
Но мысли, мысли, разбегаться бросьте,
Пока бубнит Монах о боксе.
2.
Вперёд, на ринг пош-шёл я (сын мой), будто вознесенный
Чуть теплым ветром страха и досады.
Перчатки рефери проверил сонный:
Н-ну-с, всё, как надо!
Пожали руки. Голиаф, ощеренный,
В лицо мне, мошке, смотрит, не уверенный,
Что в весе не промазала Фемида,
И эта гнида
С ним будет биться ныне, «не имея вида».
3.
В углы расходимся, гонг, близится беда, и
Танцуют кеды,
Решив, что буду биться до победы,
Я слишком суетливо нападаю,
Бью слишком высоко, и – в зубы попадаю!
Брат Лавр повысил голос. Я не слушал,
В глаза мне лезли фартуки и юбки,
Улыбки, щёки, розовые губки,
От щебета девиц закладывало уши.
…Я вспомнил, как с детвой, в сезон, в орешнике поспелом,
Меж сорванцами,
На ветку влезши, и дрожа, тянясь перстами,
Рвал, на длину руки, все пред лицом горстями:
Каков покрой скорлуп, какие гаммы
(С крыжовником пример не одинаков)!
От строгой мамы
Сбежишь тут, все в кустах перецарапав! —
…………………………………………………………………
Чтоб вызеленить полы рубашонки
Добычей:
Ажно холодно в мошонке! —
Все вывалить на лист газеты мятой:
Призов караты! —
Шапчонки зелени срывая, млея от награды…
………………………………………………………
………………………………………………………
Так точно – школьных платьев золотой орешник
Звонкий и богатый,
Плечекрылатый!
………………………………………………………
………………………………………………………
А Лавр почти кричит, он за руку хватает
Меня, он фразу мне с нажимом повторяет…
Я слишком, слишком нагло нападаю,
Бью слишком высоко, и – в зубы попадаю!
Ударил в зубы я… С лица бойца – улыбка,
Как в омут рыбка,
Как сбитая пращой, ушла внезапно,
Мой враг набычился и, с хитрым блеском
В глазах, изверг подобье злого рыка…
Еще потуга: в челюсть, слева, сбоку.
Опять попал! Отскок, наскок, попытка;
Уйдя глубоко
В уклон, гигант (о, к Рождеству открытка),
Бьет свинг в живот, натянутый как струнка
Суставом – в глубину, где солнечная лунка.
Взмахнули руки, клянчат зраки свету,
Дыхалки нету.
Коленями тогда я опустился на планету.
4.
Подался я назад и растопырил ляжки
Под видом пташки.
«Тьфу!» – сплюнул тренер – «Тяжело бедняжке».
Арбитр (стервец, о Господи) считает,
И пальцами по воздуху мерцает,
И опускает руку точно молот,
Рот надвое расколот,
И нем. Не возвращается дыханье.
«Семь, восемь, девять, десять!».
До свиданья.
Оделся я. – Сказал Монах. – У раздевалки
Смех Зойки. С ней (для «галки»)
Подруга рядом… Громко, после боя,
Витёк и Боб, блондины и ковбои,
Спортивные накинувшие куртки,
Сквозь зубы цедят шутки.
Вдруг говорит Она: «Овидий в ссылке помер,
Хотя прощенье вымолить у Цезаря старался.
Хотелось знать бы мне, о чем он думал в коме,
Кому достался
Щит, меч, и где закопан неумейка».
Ах, думаю, ты, милая злодейка,
Ах, зайка-негодяйка!
Знать циклом лекций я допёк ее, проклятый «Знайка».
Знать, посчитала девочка, что я – зазнайка,
Да рассердилась,
Что в день позора – краситься трудилась,
Поиздевалась Зоя – от обиды.
Я вспыхнул спичкой, губы облизал – разбиты,
Перед глазами дав качнуться стенам
И встать обратно
Суставом внутрь, где солнечная лунка.
Ух, будто лошадь сбросила… и мчит.
Я поражаюсь чёткости рисунка…
И в зайчик солнечный вместились аккуратно
Прядь на свету, коленка Зои, фартук, сумка.
Он замолчал… я задремал… и снилась мне
Какая-то лирическая мелочь:
Шувалово, и Токсово, и белочь-
я беготня в сосновой тишине.
И вдруг приснился музы поцелуй,
Иные небеса, и берег дальний,
Кентавр из бронзы – до чего печальный,
И снег вершин, и лёд вершин хрустальный,
Дубрава, и ручей, и лепет струй…
…………………………………………………
«Как с дыркой яблоко – червивъ мой идеалъ», —
Сказал кентавр – в хребте стрела Амура,
Дрожит у раны меж лопаток шкура,
Зубами дотянувшись, древко сжал
И шепчет мне: не вижу я крестьянок,
Венки плетущих посреди полянок,
Забывших про опасность навсегда,
Пастушки – мусор! Страсти – ерунда!
Что ж делать с окровавленной стрелой,
Меня терзающей до самых конских пятокъ»?
То плач, то ржач, не видя ведьминских оглядок:
Прям – жеребёнок с раненой спиной!
А между тем – шумят оливы, мирты, реки.
Выходит бегать за пастушкой фавн,
Страдай, страдай: взыскательные греки
По части всех чужих амурных ран
Так равнодушны, как лишь могут греки…
Проснулся я. Мой Лавр сопит в купе,
Нога торчала из под одеяла.
Копыта конского как не бывало.
«Кентавр» – … негромко муза ворковала, —
«Теперь иной, и времена не те»…
И я перекрестился в темноте.
……………………………………………………
……………………………………………………
Тут мой проснулся спутник… как в нирване.
Нашарил папиросы я в кармане,
И молча вышел в тамбур. Где ты, совесть?
В душе печальной не кентавр, не сердца повесть,
Но… ты, несносный взорам нуворишей,
убойный концентрат моих фети́шей? —
Чей фартук черный
Белеет и хрустит по красным датам
В такт чашечек колен.
(Друзья, куда там
Надкушенным Алисам, да Лолитам
До чувств, расцветших в нашем огороде,
Куда до нас нечестно знаменитым
Льюису и Володе?!)
Брат Лавр не вышел в тамбур вслед за мной,
Когда ж вошёл я, застилал он мрачно койку,
И я ему сказал: «Брат православный, схимник мой,
Давно ведь было. Ты простил бы Зойку…
Здесь виновата плиссированая юбка,
А не она,
Здесь фартука вина,
В котором впархивала в класс кобыл… голубка…
Тот черный фартук, закрошённый мелом,
Ты помнишь ножки, брат монах,
Играя на сердце твоём, как на струнах,
Сжав мел перстами, старшеклассница всем пишет телом!».
Да, кобылица… Лавр бледнеет аж
До зелени… лоб крестит…
Поезд наш
Стучал, как ямб простой, четырёхстопный.
Летит в рассветных сумерках пейзаж.
Чай в одиночку с булкой пью я сдобной.
