Движенья мало по расчету дней:
С картиною несоразмерна рама.
Чтоб семьдесят наполнить долгих лет,
Где новых чувств и мыслей взять? Их нет.
Для тонко эстетической натуры
Самоубийство только род купюры.
Que fera une âme isolée même dans de ciel?
St. Pierre
I
В те дни, когда в душе, умолкнув, совесть спит
Под искушающий напев пороков льстивых,
Когда язык мой лжет, и кровь моя горит
Притворным пламенем желаний нечестивых, —
Как много в эти дни сочувственных друзей
Я нахожу в толпе! Слова пустых речей
Какой в сердцах пустых встречает отклик внятный,
Как чувства низкие их разуму понятны!
II
Но в дни суровые, когда в душе больной
Укоры совести гремят и, страха полный,
Мой ум, раскаявшись, трепещет под грозой,
И к небесам душа свои вздымает волны, —
Как мало в эти дни друзей я нахожу!
Среди толпы один, потерянный, брожу,
Никто мольбам моим и стонам не внимает,
И песен горестных никто не понимает!
III
Один, чужой толпе… Но и толпу люблю,
Слепую, глупую, с тоскою безысходной.
Лишь о толпе молюсь, лишь за нее скорблю.
Один… Но без нее я — труженик бесплодный.
IV
Насмешлива судьба. В мечтаньях детских дней
Как страстно я желал жить в мире невидимкой,
Все слышать, видеть все, знать тайны всех людей,
И скрытым быть для всех под чародейной дымкой!
Сны детские сбылись. Открыты мне сердца,
Знакомы тайны мне и хаты и дворца,
Познал я века скорбь и века ликованья,
А сам для всех незрим… Сбылись мои мечтанья!
«Наставники мои! О, Пушкин величавый…»
Наставники мои! О, Пушкин величавый,
Мятежный Лермонтов! Давно ль вас гений славы
Бессмертьем увенчал, а между тем вы мне
Певцами кажетесь счастливейших столетий,
Простыми, страстными, беспечными, как дети.
С какой отрадою люблю наедине
Раскрыть истертый том — и вот, как с веток птицы,
Вдруг рифмы звонкие вспорхнут со всех стихов,
И потечет, блестя, ручей правдивых слов,
И чувства стройные, как древние царицы,
Нисходят к зеркалу его прозрачных вод,
И образов толпа за ними вслед идет,
Готовясь их облечь в роскошные одежды…
Как сказка, стих ваш прост, горяч, как сердца кровь.
Мудрец упьется им, его поймут невежды.
Певцы прекрасного, влюбленные в любовь!
Вы даже демона, могучего враждою,
Признанья кроткие заставили шептать,
Изгнанника небес сроднили вы с толпою,
И стали девушки о демоне мечтать!
Увы, мне чужд язык поэзии привольной,
Мой демон нежных слов не шепчет никогда.
Мой демон слез не льет, когда слезой невольной
Туманит мне глаза любовь иль красота.
Его не ослепит Тамары взор горящий,
Алмазный снег вершин, певучий вал морей.
Мой демон шепчет мне, что этот мир блестящий
Похож на древний храм египетских царей.
Порфир и хризолит… Сияние чертога…
Молящихся толпа… Жрецов поющих ряд…
Но там, в святилшце, но там, на месте бога,
Стоит священный бык и спит священный гад…
В душе, в людской душе, в прекрасном храме мира,
Нет болыые божества — и даже нет кумира!..
Пред алтарем я слезы лил,
И страстно Господа молил:
— Зачем, о Боже, в людях стану
Я совесть спящую будить?
Ты знаешь, Боже: эту рану
Мы можем только бередить.
Ты знаешь, Боже: нет спасенья
От себялюбия, вражды,
От яда зависти и мщенья
И от соблазнов суеты.
Кому же, Господи, он нужны —
Меч отрезвляющих речей?
Как тот, кто, язвою недужен,
Изведав множество врачей,
Не ждет уж больше исцеленья,
Клянет пытливый перст врача
И, без надежды жизнь влача,
Лишь просит болей облегченья, —
Так род людской стал глух и нем
На голос истины казнящей,
И язвы совести болящей
Не обнажает ни пред кем.
К чему? Кого спасли пророки?
Иль мир, как прежде, не грешит?
Он знает сам свои пороки,
Но позабыть о них спешит…
Пред алтарем я трепетал,
И в слух Предвечного шептал:
— Увы! В юдоли мира грустной,
Где Жизнь нас ловит в сеть искусно,
А Смерть поспешно тянет сеть
На отмель темную забвенья, —
Блажен, кто может опьянеть
От ласки иль грозы мгновенья!
Благословен, кто чем-нибудь —
Затейной сказкой, песней звучной —
На миг волнует нашу грудь,
Кто создает в пустыне скучной
Мираж обманной красоты,
Кто смерти грозное виденье
От глаз скрывает на мгновенье
Под дымкой лживою мечты.
Паяц беспечный, гаер гибкий,
Согревший раз лучом улыбки
Лицо усталое одно,
Стократ желаннее пророка,
Чей взор глядит, как божье око,
Кто зла и скорби видит дно,
Кто бесполезно устрашает,
Кто остов смерти обнажает.
Спаси же, Господи, спаси
От бесполезного томленья,
И мимо, мимо пронеси
Напиток горький отрезвленья!..
Так я молил, — но вот мне длань
Простер Господь и молвил: встань!
И чашу совести немолчной
И отрезвляющей тоски
Мне подал из Своей руки.
И принял я напиток желчный,
И чаша им была полна,
И я испил ее до дна…
«Кто б ни был ты, чей взор с участьем…»
Кто б ни был ты, чей взор с участьем
На грустные стихи мои падет,
Кто обо мне слезу тайком прольет,
Знай: не усталостью, не злобой иль несчастьем
Моя печаль зарождена.
Еще кипучих сил душа моя полна.
Но Совесть бледная, как строгая Сивилла,
В нее, как в темный храм, торжественно вошла,
И яркий факел в ней зажгла
И чувства все мои, и мысли осветила…
С тех пор не властны надо мной
Случайных слов и дел обманчивые чары,
С тех пор меня гнетут тяжелые кошмары,
И нет забвенья мне средь суеты земной.
И я взываю к вам, небесные пустыни,
К тебе, земля — моих страданий колыбель:
Откройте сердцу жизни цель,
И, если где-нибудь мерцает луч святыни, —
О, дайте этот луч увидеть мне хоть раз!
Я сохраню его! Как в золото алмаз,
Я в гимны светлые его с восторгом вправлю
И людям подарю, и души их избавлю
От ужаса пред бездной бытия,
Которым все они истомлены, как я.
«Напрасно над собой я делаю усилья…»
Напрасно над собой я делаю усилья,
Чтобы с души стряхнуть печали тяжкий гнет.
Нет, не проходят дни унынья и бессилья,
Прилив отчаянья растет.
Без образов, как дым, плывут мои страданья,
Беззвучно, как туман, гнетет меня тоска.
Не стало слез в глазах, в груди — негодованья.
Как смерть, печаль моя тяжка.
И сам я не пойму, зачем, для чьей забавы
Ряжу ее теперь в цветной убор стихов.
Ужель страданьями гордиться я готов?
Ужель взамен я жажду славы?
Как радости людей, и скорби их смешны.
Забвенья! Сумрака! Безлюдья! Тишины!..
Знаком ли вам рассказ о гордом Агасфере?
Родился с Господом в один он день и час,
И, полюбив людей любовью, чуждой вере,
Хотел спасти их и не спас.
И проклял в нем Господь неверье и гордыню,
Пройдя пред ним с венцом терновым на челе:
«За то, что ты отверг небесную святыню,
Ищи святыню на земле».
С тех пор он странствует. Людской души тревога
Близка его душе. Земные все пути
Скорбя, он истоптал. Он в людях ищет Бога
И не надеется найти.
Изведал в мире все и был обманут всем он.
Надежду и тоску влача из века в век.
Он все отверг, любя. Он — человеко-демон,
Как Тот был Богочеловек.
«Ты хочешь повесть знать моих морщин глубоких…»
Ты хочешь повесть знать моих морщин глубоких,
Обветренных дыханием веков?
Ты хочешь знать, давно ль я стал таков
И от каких невзгод жестоких?
Поймешь ли их? Тебе, случайностей рабу,
Довольно быть на миг обласканным Фортуной:
Глоток вина, объятье девы юной —
И прославлять готов ты Бога и судьбу,
И прошлое светло, грядущее в сияньи,
И на душе весна, и праздник в мирозданьи.
Но первый грянет гром: тщеславию удар,
Успех соперника, или измена милой —
И отцвела весна, и мир скучней могилы,
И жалок человек, и жизнь — бесцельный дар.
Не так рождается печаль души могучей,
Но в ней с младенчества, как плод в утробе, спит,
Как молнии таятся в туче:
