Был к хаоса жрецам причислен.
Он знал и молодым, что страсть
Не треск, не звезды фейерверка,
А молчаливая напасть,
Что жаждет сердце исковеркать.
Но лишь поздней, устав искать,
На хаос наглядевшись вдосталь,
Узнал, что значит умирать
Не поэтически, а просто.
Его последняя любовь
Была единственной, быть может.
Уже скудела в жилах кровь
И день положенный был прожит,
Впервые он узнал разор,
И нежность оказалась внове…
И самый важный разговор
Вдруг оборвался на полслове. ‹1965›
Примечания 1. См. раздел Тютчева на этом сайте. Обратно Илья Эренбург. Стихотворения и поэмы.
Новая библиотека поэта.
Санкт-Петербург: Академический проект, 2000.
ПРОСЛАВЛЕНИЕ ЗЕМНОЙ ЛЮБВИ
1
Ночью такие звезды!
Любимые, покинутые, счастливые, разлюбившие На синей площади руками ловят воздух, Шарят в комнате, на подушке теплой ищут.
Кого? его ль? себя? или только второго человека?
Так ищут! так плачут! так просят!
И от стоустого жаркого ветра
Колышутся звездные рощи.
Звезды опустились, под рукой зашелестели И вновь цветут – не здесь, а там!.. Прости! не мучай!
Только всё еще от смятых постелей
Подымаются молящие руки.
Верная жена отрывает руки от шитья.
Щеки застилает сухая белизна.
Стали глаза, не сойдут, стоят.
Шепчет она:
«Что же, радуйся моей верной верности!
Я ль согрешу? а сердце горит,
Бедное, неумное сердце.
Ну, бери! бери! бери!»
Двое на тесной кровати.
Взбухли жилы. Смертный пот.
И таких усилий тяжкий вздох.
С кем вы тягаетесь, страшные ратники?
Нет, это не осаждают крепость,
Не барку тянут, не дробят гранит -
Это два бедных человека
Всё хотят еще стать одним.
Гм! Гм!
Всё весьма прекрасно в мире:
Раздеваться, целоваться, спать,
Вставать, одеваться, раздеваться опять. 2 x 2 = 4. 5 x 5 = 25.
Господи, спасибо! Есть любовь ясная!
И куцая гимназистка шестого класса,
Вот и она подойдет, пригубит.
И бьются под узким передником девичьи груди.
«Я хотела вас просить об одном…
Только не смейтесь… это так глупо… нет, не выходит…
Я скажу, не теперь… потом…
Не зовите меня… просто Марусей…
Ну и сказала… всё равно… пусть!..»
Легче гору поднять – так трудно!
Что это? Его глаза или море?
И жадно пьют пухлые губы
Нашу сладкую горечь.
Пей! Никогда не забыть эту боль, испуг
И щемящую грусть этих розовых губ…
Там, в моем Париже, на террасе ресторана, Как звезда на заре, доцветает дама, И от гаснущего газа, и от утреннего света Еще злее губы фиолетовые, И, облизывая ложечку – каштановый крем,Ей хочется вытянуться, ногой достать спинку кровати, И горько шепчет она: «Je t'aime! Je t'aime!»1 Ему? или ложечке? или заре, над городом плачущей?
И где-то в эту же ночь
Папуас под себя подбирает папуаску.
Господи, спасибо! ведь есть любовь.
Любовь такая ясная!
Мы полем шли. Остановились оба сразу.
Глядеть – не глядели. Ждать – не ждали.
Горько пахла земля сухая.
Разве мы знали,
Чьих слез она чает?
Мы стояли. Мы не знали. Ничего не знали.
Мы друг друга искали.
Будто не стоим мы рядом, будто меж нами
Весь мир с морями, с холмами, с полями.
Губы дышали зноем земли.
«Ты здесь? ты здесь?» -
Пальцы спрашивали
И нашли.
Господи, спасибо! ведь есть
Любовь такая тяжкая!
Наши слезы смешались – где мои? где твои?
Горько пахла земля, но земля ли? и где мы?
Боже, разве мало такой любви,
Чтоб напоить всю жаждущую землю?
«Ты видишь?» – «Да, землю и тебя».
Ты засмеялась, слезы всё бежали, легкие слезы.
А после спросил я:
«Ты видишь?» – «Да, тебя и звезды».
Звезды?
Не знаю! не помню!
Вот они распускаются, электрические розаны, Газа голубые пионы.
У окна Танечка.
Тощей грудью прижавшись к книжечке,
Поет: «Я жду лобзания!»
– «Танечка, вы дома?» – «Нет их, сейчас вышли».
Жадные ворота губами чмокают.
Телефон визжит: «Я приду! я приду сама».
И, корчась от похоти,
Кидаются друг на друга раскаленные дома.
Господи, спасибо! есть любовь тяжкая.
Петр Николаевич, жена – Наташа.
Спальня ампир, ампир ночной столик.
Ночь? Но сколько их было, сколько?
«Скучно. Пойти бы, что ли, в театр…»
И скучно блестят лифчика пряжки.
Но что это? слово? или только улыбка,
Усмешка привычных скучающих губ?
И бьются они – две рыбы
На берегу.
И на знакомой кровати
Он, проживший с ней столько лет,
Знающий каждую пуговку ее платья,
Каждый вздох ее сонных век,
Вдруг ищет, ловит, удивленный,
Кричит: «Наташа, неужто ты? еще! еще!»
А на стуле, как каждую ночь, белье,
Как каждую ночь, лампадка дрожит у иконы.
«Наташа! Наташа!
Это ль не наша первая ночь?»
Господи, спасибо! ведь есть любовь
Такая тяжкая!
«Вот где свет… по трешнице заплатим
Чтоб всю ночь… уж мы раскошелимся…
Ну, ты! раскручивай тряпки!
Выкладай свои прелести!
Уж ты, сучка потертая,
По-ученому повертывайся!»
За окном желтый снег и весна.
Талый снег – ему умереть…
Ах, она возьмет этот красный фонарь,
Будет он вместо сердца гореть.
Будет жечь и вздыхать, будет круглый и красный Ночью жить, а к утру погаснет…
Трясет еще девку, но на черных губах стынет ругань.
Нельзя ни уйти, ни забыть, ни укрыться.
И грубые руки бьются испуганно,
Будто крылья самой нежной птицы.
Мутит от кислого пива, от пудры вонючей.
Перед ним – грязный тюфяк, перед ней – потолок.
Но держат они еще один лучик…
«Отчего так светло?»
– «Не знаю, еще ночь».
– «Это с улицы…» – «Как тебя звать?» – «Машкой».
Господи, спасибо! Ведь есть любовь,
Любовь такая тяжкая!
Ты сидела в кафе, и газа отблеск синий Был на всем: на твоем лице, на стакане вина, на пальцах дам, Будто смерть. И когда я повторял твое грустное нормандское имя, Мне казалось, что мы уже не здесь, а там.
И две тонкие рюмки, встречаясь,
Под чей-то пьяный смех,
Пели нам о светлом рае,
Где ни арф, ни цветов, только синий свет.
Ты встала. Мы шли долго, молча, не смея умереть, Как каторжники шли. Куда?- разве мы спрашивали…
И грустно звенела цепь
Любви нашей.
Я клевал губы трудные твои,
Слушал, как неровно бьется сердце.
Где же рай? где же радость не быть, не быть?
Где же смерть?
Вот близко! сейчас не станет!
Целую. Но я. И это мое.
Страшный ангел держал меж нашими устами
Меча своего лезвие.
Ничего, ничего не будет!..
Но тоска любви горяча,
Она растопила сталь меча.
«Любишь?..»
Рассвело. Голые, светлые, мы в окошко глядели.
Торговки пели, гремели телеги, где-то кричал петух.
Господи, мы закончили, как нам было велено, Тяжкий труд.
Какая радость! Вот выползает красное солнце…
Господи, спасибо! есть любовь темная.
Еще свеча горела бесцельная,
Слабый огонек средь золота зари.
Ты тихо попросила, я расслышал еле-еле:
«Не туши… пусть горит…»
В поздний час,
Умирая в темных больницах,
Не веря, что утро может настать,
Всеми забытые,
Люди
Кричат.
Кажется, этот крик даже солнце разбудит, И встанет заря.
И души, что плоть не вмещает,
Прорвут великий мрак,
Разольются точно реки, светом райским
Наши дни осеребрят.
В ответ из спален, из ночлежек, из блудилищ Раздается такой же страстный крик, Всех, кто, сливаясь, не слились, Всех, кто, не любя, любили, Всех, кто ждет не дождется зари.
«Милый,
Если можешь – умри!..»
Будто на катафалке, на пышной кровати
Старой актрисы
Птичкой бьется, тихо плачет
No. 305-ый – бледный гимназистик.
Мальчик дышит духами – вся комната полна сирени.
Но вот еще запах смутный, тревожный,
Будто голубые цветики тления
Зацветают на холеной коже.
А ей страшно – с каждым годом всё легче гнутся колени, Всё круче путь, И всё меньше, меньше времени Хоть на миг приподняться, взглянуть.
«Вот еще падаю… Кто подымет…
Так в грязи и приду, даже черти шарахнутся прочь…
Нет, не могу!.. Боже, смертным потом вымой Эту всё испытавшую плоть!»
Молчат. Эта ночь надолго, навеки.
Окна завешены, заперта дверь.
Двое. Но с ними третий.
Ночь? Или смерть?
И старуха и мальчик встречают, нежно обнявшись, Радость, последнюю радость нашу.
Всю ночь солдат измывался над бабой,
Теперь запотел, изошел. Лежат они рядышком.
И скучно…
И каждый о своем говорит, а другой не слушает.
«Утром в баню схожу помыться…
А там крышка – на позиции…
А как прошлой весной Федьку засыпало,
Только разок икнул – вот и пойми тут…
Скажешь, поняла?..»
– «Говорю тебе, девочка у меня померла.
Глаша, Глафира…
