Владислав Ходасевич - Тяжёлая лира

Джон Боттом славный был портной,
   Его весь Рэстон знал.
Кроил он складно, прочно шил
   И дорого не брал.

В опрятном домике он жил
   С любимою женой
И то иглой, то утюгом
   Работал день-деньской.

Заказы Боттому несли,
   Порой издалека.
Была привинчена к дверям
   Чугунная рука.

Тук-тук — заказчик постучит,
   Откроет Мэри дверь, —
Бери-ка, Боттом, карандаш,
   Записывай да мерь.

Но раз… Иль это только так
   Почудилось слегка? —
Как будто стукнула сильней
   Чугунная рука.

Проклятье вечное тебе,
   Четырнадцатый год!..
Потом и Боттому пришел,
   Как всем другим, черед.

И с верной Мэри целый день
   Прощался верный Джон,
И целый день на домик свой
   Глядел со всех сторон.

И Мэри так ему мила,
   И домик так хорош,
Да что тут делать? Всё равно:
   С собой не заберешь.

Взял Боттом карточку жены
   Да прядь ее волос,
И через день на континент
   Его корабль увез.

Сражался храбро Джон, как все,
   Как долг и честь велят,
А в ночь на третье февраля
   Попал в него снаряд.

Осколок грудь ему пробил,
   Он умер в ту же ночь,
И руку правую его
   Снесло снарядом прочь.

Германцы, выбив наших вон,
   Нахлынули в окоп,
И Джона утром унесли
   И положили в гроб.

И руку мертвую нашли
   Оттуда за версту
И положили на груди…
   Одна беда — не ту.

Рука-то плотничья была,
   В мозолях. Бедный Джон!
В такой руке держать иглу
   Никак не смог бы он.

И возмутилася тогда
   Его душа в раю:
«К чему мне плотничья рука?
   Отдайте мне мою!

Я ею двадцать лет кроил
   И на любой фасон!
На ней колечко с бирюзой,
   Я без нее не Джон!

Пускай я грешник и злодей,
   А плотник был святой, —
Но невозможно мне никак
   Лежать с его рукой!»

Так на блаженных высотах
   Всё сокрушался Джон,
Но хором ангельской хвалы
   Был голос заглушен.

А между тем его жене
   Полковник написал,
Что Джон сражался как герой
   И без вести пропал.

Два года плакала вдова:
   «О Джон, мой милый Джон!
Мне и могилы не найти,
   Где прах твой погребен!..»

Ослабли немцы наконец.
   Их били мы, как моль.
И вот — Версальский, строгий мир
   Им прописал король.

А к той могиле, где лежал
   Неведомый герой,
Однажды маршалы пришли
   Нарядною толпой.

И вырыт был достойный Джон,
   И в Лондон отвезен,
И под салют, под шум знамен
   В аббатстве погребен.

И сам король за гробом шел,
   И плакал весь народ.
И подивился Джон с небес
   На весь такой почет.

И даже участью своей
   Гордиться стал слегка.
Одно печалило его,
   Одна беда — рука!

Рука-то плотничья была,
   В мозолях… Бедный Джон!
В такой руке держать иглу
   Никак не смог бы он.

И много скорбных матерей
   И много верных жен
К его могиле каждый день
   Ходили на поклон.

И только Мэри нет как нет.
   Проходит круглый год —
В далеком Рэстоне она
   Всё так же слезы льет:

«Покинул Мэри ты свою,
   О Джон, жестокий Джон!
Ах, и могилы не найти,
   Где прах твой погребен!»

   Ее соседи в Лондон шлют,
В аббатство, где один
   Лежит безвестный, общий всем
Отец, и муж, и сын.

Но плачет Мэри: «Не хочу!
   Я Джону лишь верна!
К чему мне общий и ничей?
   Я Джонова жена!»

Всё это видел Джон с небес
   И возроптал опять.
И пред апостолом Петром
   Решился он предстать.

И так сказал: «Апостол Петр,
   Слыхал я стороной,
Что сходят мертвые к живым
   Полночною порой.

Так приоткрой свои врата,
   Дай мне хоть как-нибудь
Явиться призраком жене
   И только ей шепнуть,

Что это я, что это я,
   Не кто-нибудь, а Джон
Под безымянною плитой
   В аббатстве погребен.

Что это я, что это я
   Лежу в гробу глухом —
Со мной постылая рука,
   Земля во рту моем».

Ключи встряхнул апостол Петр
   И строго молвил так:
   «То — души грешные. Тебе ж —
Никак нельзя, никак».

И молча, с дикою тоской
   Пошел Джон Боттом прочь,
И всё томится он с тех пор,
   И рай ему невмочь.

В селенье света дух его
   Суров и омрачен,
И на торжественный свой гроб
   Смотреть не хочет он.

Вверху — грошовый дом свиданий.
Внизу — в грошовом «Казино»
Расселись зрители. Темно.
Пора щипков и ожиданий.
Тот захихикал, тот зевнул…
Но неудачник облыселый
Высоко палочкой взмахнул.
Открылись темные пределы,
И вот — сквозь дым табачных туч
Прожектора зеленый луч.
На авансцене, в полумраке,
Раскрыв золотозубый рот,
Румяный хахаль в шапокляке
О звездах песенку поет.
И под двуспальные напевы
На полинялый небосвод
Ведут сомнительные девы
Свой непотребный хоровод.
Сквозь облака, по сферам райским
(Улыбочки туда-сюда)
С каким-то веером китайским
Плывет Полярная Звезда.
За ней вприпрыжку поспешая,
Та пожирней, та похудей,
Семь звезд — Медведица Большая
Трясут четырнадцать грудей.

И, до последнего раздета,
Горя брильянтовой косой,
Вдруг жидколягая комета
Выносится перед толпой.
Глядят солдаты и портные
На рассусаленный сумбур,
Играют сгустки жировые
На бедрах Etoile d'amour[4],
Несутся звезды в пляске, в тряске,
Звучит оркестр, поет дурак,
Летят алмазные подвязки
Из мрака в свет, из света в мрак.
И заходя в дыру всё ту же,
И восходя на небосклон, —
Так вот в какой постыдной луже
Твой День Четвертый отражен!..
Не легкий труд, о Боже правый,
Всю жизнь воссоздавать мечтой
Твой мир, горящий звездной славой
И первозданною красой.