Владимир Маяковский - Том 6. Стихотворения, поэмы 1924-1925

Я
   еще
   не лыс
      и не шамкаю,
все же
   дядя
      рослый с виду я.
В первый раз
      за жизнь
         малышам-ка я
барабанящим
      позавидую.
Наша
   жизнь —
      в грядущее рваться,
оббивать
       его порог,
вы ж
   грядущее это
         в двадцать
расшагаете
      громом ног.
Нам
       сегодня
      карежит уши
громыханий
      теплушечных
            ржа.
Вас,
       забывших
         и имя теплушек,
разлетит
      на рабфак*
         дирижабль.
Мы,
        пергаменты
           текстами са́ля,
подписываем
      договора.
Вам
   забыть
      и границы Версаля*
на борту
      самолета-ковра.
Нам —
   трамвай.
          Попробуйте,
            влезьте!
Полон.
   Как в арифметике —
            цифр.
Вы ж
   в работу
      будете
         ездить,
самолет
   выводя
         под уздцы.
Мы
      сегодня
      двугривенный потный
отчисляем
         от крох,
         от жалований,
чтоб флот
        взлетел
            заработанный,
вам
       за юность одну
         пожалованный.
Мы
       живем
          как радиозайцы,
телефонные
      трубки
         крадя,
чтоб музыкам
      в вас
         врезаться,
от Урала
      до Крыма грядя.
Мы живем
          только тем,
            что тощи,
чуть полней бы —
         и в комнате
            душно.
Небо
   будет
      ваша жилплощадь —
не зажмет
        на шири
         воздушной.
Мы
      от солнца,
      от снега зависим.
Из-за дождика —
             с богом
            судятся.
Вы ж
   дождем
         раскропите выси,
как только
      заблагорассудится.
Динамиты,
           бомбы,
         газы —
самолетов
         наших
           фарш.
Вам
       смертями
      не сыпать наземь,
разлетайтесь
      под звонкий марш.
К нам
   известье
      идет
         с почто̀вым,
проплывает
      радость —
            год.
Это
       глупое время
           на что вам?
Телеграммой
      проносится код.
Мы
      в камнях
      проживаем вёсны —
нет билета
          и денег нет.
Вам
       не будет
      пространств повёрстных —
сам
      себе
   проездной билет.
Превратятся
      не скоро
            в ягодку
словоцветы
      О.Д.В.Ф.*
Те,
     кому
   по три
      и по два годка,
вспомни
      нас,
      эти ягоды съев.

Пустяшный факт —
         а вот пожалте!
И месяцы
        даже
      его не истопали.
С вечера
       в Ялте
ждал «Севастополя».
Я пиво пил,
      изучал расписание,
охаживал мол,
      залив огибающий,
углублялся
          в круги
         для спасания
погибающих.
Всю ночь прождали.
         Солнце взвалив,
крымское
       утро
         разинулось в зное.
И вот
   «Севастополь»
         вылез в залив,
спокойный,
      как заливное.
Он шел,
   как собака
         к дичи подходит;
вползал,
      как ревматик
            вползает на койку.
Как будто
       издевается пароходик,
на нас
   из залива
      делая стойку.
Пока
   прикрутили
         канатом бока,
машина
      маслом
          плевалась мило.
Потом
   лебедкой
           спускали быка —
ревел,
   возможно
           его прищемило.
Сошел капитан.
         Продувная бестия!
Смотрел
      на всё
      невинней овцы.
Я тыкал
      мандат,
          прикрывая
            «Известия»
и упирая
   на то, что «ВЦИК».
Его
      не проведешь на мандате —
бывали
   всякие
      за несколько лет!
— Идите
       направо,
         червонец дайте,
а вам
   из кассы
      дадут билет. —
У самого лег
      у котла
         на наре.
Варили
   когда-нибудь
         вас
            в самоваре?
А если нет,
      то с подобным неучем
нам
       и разговаривать не о чем.
Покойнице
      бабушке б
            ехать в Батум —
она — так да̀ —
         недурно поспа̀ла бы.
В поту
   бегу
      на ветер палубы.
Валялась
       без всяких классов,
горою
   мяса,
      костей
         и жира,
разваренная масса
пассажиров.
А между ними
      две,
         в моционе,
оживленнейшие дамочки.
Образец —
      дореволюционный!
Ямки и щечки,
      щечки и ямочки.
Спросил капитана:
         — Скажите, как звать их?
Вот эти вот
      две
         моркови? —
— Левкович,
      которая порозоватей,
а беленькая —
      Беркович.
Одна говорила:
          — Ну и насели!
И чистая
       публика
         не выделена!
Когда
   на «Дофине»* сидела
            в Марселе —
французы сплошь!
         Удивительно! —
Сидел
   на борту
      матрос лохматина,
трубе
   корабельной
            под рост.
Услышал,
        обдумал,
         ругнулся матерно
и так
   сказал
      матрос:
— Флотишко
      белые сперли
            до тла!
Угнали.
   У нас —
          ни кляпа̀!
Для нашей
      галоши
         дыры котла
сам
       собственноручно клепал.
Плывет плоховато —
         комода вроде.
На этих
      дыни возили раньше нам.
Два лета
       работал я
         в Райкомводе*.
В Одессе
       стоит иностранщина.
Не пароходы,
      а бламанже*!
У нас
   в кочегарках
         от копоти залежь,
а там
   работай
      хоть в паре манжет —
старайся,
       и то не засалишь.
Конечно,
       помягше
         для нежных задов,
но вот что,
      мои мамаши:
здесь тише,
      здесь тверже,
            здесь хуже —
                  зато
н-а-ш-е!
Эх,
      только были бы тут рубли —
Европа
      скупая гадина, —
уж мы б
      понастроили б нам корабли
— громадина!
Чтоб мачта
      спичкой казалась
            с воды,
а с мачты —
      море в овчину.
Тады́
катай
   хоть на даровщину! —
Не знаю,
      сколько это узлов
плелись,
      не быстрей комода.
И в Черное море
          плюнул зло
моряк
   из Райкомвода.