Важа Пшавела - Поэмы

Хевсуры гуляли в гостях.
У Цыки варилося пиво.
С ковшами у полных корчаг
На крыше сидели шумливо.
Преданьями слаще сыты,
Гостей веселя под пап дуру,
Мостили к их слуху мосты
Рассказчики и балагуры.
Посасывая чубуки,
Внимали преданиям чтимым
Седые как лунь старики,
Как облаком, скрытые дымом.
Живя стариною былой,
Пускались о витязях спорить,
Чтоб воз данной им похвалой
Свою молодежь раззадорить:
Посмотрим, из вас, молодчин
Кто в доблести будет удалей>.
Грустил на пирушке один,
И все туда взгляды кидали.
Оставив других в стороне,
Все льнули к нему на попойке.
С мечом и щитом на ремне
Стоял он, худой и небойкий
Две преданных, близких души
Служили ему всем порывком
Хватали пустые ковши
И передавали их с пиком.
Бери, говорили, не лей,
И что ты так хмур? Приосанься.
Взгляни на народ веселей,
Скажи что-нибудь и не чванься.
Не стой, говорят, нелюдимом,
А он отвечал:  "Во хмелю
Хорошего что я скажу им?
Я глупости спьяна мелю.
Проспимся, тогда потолкуем".
И чашу поднявши к губам,
Он опорожнил ее духом.
Он рад был родимым местам,
Седым старикам и старухам.
И пьяный, как все, в пух и в прах.
Смотрел он на пьяные лица…
О Миндии этом в горах
Рассказывали небылицы.
Его лет двенадцать в плену
Держали могучие дивы.
Он муки познал глубину,
Томясь на чужбине тоскливой.
Двенадцать Христовых рождеств
И столько ж его воскресений
Прошло той порой, что простец
Из плена не видел спасенья.
В неволе истаяла грудь.
Душа запросилась из тела.
Тоске не давая уснуть.
Он рвался в родные пределы.
В ущелия гор снеговых,
На тропы с неверным изломом,
К не чающим сына в живых
Родителям, братьям, знакомым.
В ту хату, которой столбы
Теперь ему раем казались…
Святителям, множа мольбы,
Он так раз сказал, опечалясь:
"Покончу с собой. В западне
Житья все равно мне не выйдет".
Однажды котел на огне
С обедом для дивов он видит.
Он знал, что варилось в котле.
Готовились змеи с приправой.
У дивов не раз на столе
Он видел посуду с отравой.
"Вот этим-то и отравлюсь",
Как громом, сраженный догадкой,
Сказал он, и выловил кус,
И съел через силу украдкой,
И небо окинуло дол
Глазами в живом повороте.
Он новую душу обрел.
Очнулся под новою плотью.
Прозрел он и точно замок
С очей и ушей его взломан.
Все слышно ему и вдомек:
И птичий напев, и о чем он.
Крик счастья, и лепет истом.
Зверей и растений усилья,
Все, созданное творцом,
С душой ли оно, без души ли.
У всех есть особый язык,
Особые у становленья.
И пленник, попав в их тайник,
Дивится своей перемене.
Теперь ему ясно, что змей
Нарочно придумали дивы,
Чтоб тайна была их тошней
Душе человека брезгливой.
Хоть правда, что дивы всегда
И потчевали его кротко.
Уверенные, что еда
Не может пролезть ему в глотку.
Лес, небо, что ни попади
Теперь с ним в беседе совместной,
И в Миндиевой груди
Лишь зло не нашло себе места.
Все прочее их существо
Впитал он и духом воспрянул.
Не страшно ему ничего,
Хотя бы и гром даже грянул.
Не нынче, ближайшим из утр
Отделается он от дивов.
Он скор, точно пуля, он мудр
Всем ходом змеиных извивов.
В нем боготворят свой оплот
Хевсуры и пшавы, не споря,
В венце своей славы, с высот
Царица Тамара им вторит:
Коль Миндия с нами пойдет
И с ним его рода горяне,
То враг ничего не возьмет.
На все невзирая старанья>.
Он способы знает в бою
Расправиться с вражьею силой.
Он раненых за врачею
Спасает у края могилы.
Разрубленного пополам
Умеет срастить его зелье.
Он вечный предлог к похвалам
В военном ли, в мирном ли деле.
И область молвою полна
О жизни его и удаче.

Когда наступает весна,
Как бы пробуждается спящий.
От радости и полноты
Природы восторг беспределен.
Являются почки. Цветы,
Обнявшись, вплетаются в зелень.
Бросается Миндия с ног
На горы и с гор, как к знакомым,
Приветствует каждый цветок,
Здоровается с насекомым.
И все ему хором: ура!
Свои распуская знамена.
Раскраской во все колера
Кивают цветы изумленно.
И все сообща, как один,
Навстречу:."Здорово, дружище"
И лес шевеля до вершин,
Подпочву сосут корневища.
Вкруг, что ни росток, то: "Сорви!
От кашля настойки нет лучшей".
"А я от застоя в крови".
"А я от глистов и падучей".
Он рвет их, покуда темно,
И только роса их курчавит.
Он знает: из них ни одно
Ни в грош свою целость не ставит.
Им главное жизни бы нить,
Подаренную в посеве,
На чью-либо пользу продлить.
Но иначе плачут деревья.
Лишь Миндии внятен их стон,
Их жалобы и настоянья,
И в жизни от этого он
Не чувствует преуспеянья.
Чуть скажет, стволу не в укор:
Мне надо тебя на дровишки,
А жалость отводит топор,
И нет от нее передышки.
"Не тронь меня, слышит, —
не тронь,
Красы не темни мне окружной.
За то ль меня с солнца в огонь,
Что я пред тобой безоружно?"
Он смотрит кругом, одурев,
А сметит какое меж ними,
Так сверх пощаженных дерев
То стонет еще нестерпимей.
И вот он домой порожнем,
Не взявши с собой ни полена,
А чтобы не вымерзнул дом,
Жжет дома солому и сено.
В подмогу валежник, кизяк,
Все, что подберет он дорогой,
За что всякий раз, что ни шаг,
Всегда благодарен он богу.
И с тем же советом для всех
Твердит он соседям, как детям:
Деревья рубить это грех.
Довольствуйтесь суховетьем.
Но мнения не побороть,
Что это одно сумасбродство.
Ведь все это создал господь
Для нас и для нужд домоводства.
Лес рубят по-прежнему все.
Редеют чинары и клены.

Все жнут полоса к полосе,
А Миндия, как исступленный.
Здесь вырежет колос, там два,
И кинется слева направо.
Рубаха на нем чуть жива,
И кажется поле отравой.
Пока он на что-нибудь гож,
Он кубарем скачет по ниве,
А станет совсем невтерпеж
Бросается ниц в перерыве.
А спросят, какой в этом прок,
Ответит:."Когда б вам да уши,
Схватило б и вас поперек
И поизмотало б вам душу.
Как станут колосья стеной,
И тут я от просьб их чумею.
Тот с этой, а этот с иной,
Всем племенем, шея на шее.
Душ в тысячу эта толпа
Бушует о разном и многом.
Сдается, при блеске серпа
Кажусь я каким-то им богом.
Срежь нас! протеснясь к лезвию,
Кивают головками злаки.
Нет, нас! Мы стоим на краю!
Другие мне делают знаки".
"Чуть туча душа ниже пят.
Смотри, как зерном нас расперло.
А ну как посыплется град"
И хряснет холодным по горлу…
Иные орут: "Пощади!
Дай бог тебе силы и счастья".
Послушать так сердце в груди
С нескладицы рвется ни части
На всех угодить не посметь.
Ни рук ведь, ни глаз не хватает.
Намечешься день и как плеть.
К заре тебя с ног подсекает.
А чем против градины серп
Любезнее сердцу колосьев?
Боятся, что людям ущерб,
Иные печали отбросив;
Зерно для народа соблюсть,
А не для вороньего клева,
Вот вся-то забота и грусть
Пшеницы золотоголовой.
Затем-то, шумя на ходу,
Под серп и торопится жито,
Чтоб людям пойти на еду,
А будут голодные сыты,
Чтоб к небу молитвы несло
Простить прегрешенья умершим.

Свой праздник престольный село
Справляло со всем полновершьем.
К Гуданской молельне креста
Спешит не один богомолец.
Толпа неиссчетно густа,
И толки у створ и околиц.
Одни говорят про свое,
Другие про что-то чужое,
Но все при житье и бытье
Покрытого славой героя.
Одни о ружье и мече,
Другие о былях друг друга,
Но все о сажени в плече,
Раскраиваю щей кольчугу.
Заспоривших уж не разнять,
Как вдруг переводят беседу
С побед на особую стать
Всезнающего змеееда.
"Давно вам дивлюсь, земляки,
Им Чалхия с видимым весом: —
Ведь если у скал языки,
Что ж нам не слыхать ни бельмеса?
Он слышит, а к нам не несет?
Не больно ль великая странность?
Обманщик ваш Миндия — вот!
И с умыслом водит вас за нос.
Таить не могу, не таков.
Вон сам он: пусть скажет, не прав ли?
Примите ж без обиняков,
Что я еще дальше прибавлю.
Допустим, жалея луга,
Деревья беря под опеку,
Как примем убийство врага?
Не жальче ли всех человека?
Зачем же, без дальних затей,
Ваш Миндия, в доблести бранной,
Сам нагромождает, злодей,
Из вражеских трупов курганы?
Видать, хоть и грех, а порой
И сами лишаем мы жизни,
Кто наш нарушает покой
Или угрожает отчизне.
Тут, видно, сам бог наш отпор
Не может считать душегубьем.
Не то же ли, если топор
Возьмем мы и дерево срубим?
"Прав Чалхия, истинный бог,
А Миндия  плут — баламутчик", —
Несмело еще, под шумок
Пошептывалися меж кучек.
"Смотри, надоумит хитрец.
Как после бы плакать не начал!
Годится ль жалеть, что творец
Для жалости не предназначил?
Весьма непохвально, что плут
Играл нашей легкою верой.
От лучших не россказней ждут,
А дельного в жизни примера.
Они нам опора, а он
Одно лишь с пути совращенье".
Таков был конечный резон
Хевсурского общего мненья.
Тем временем Миндия сам
Поблизости, полный кручины,
Сидел, предаваясь слезам,
Никто им не ведал причины.
Уставив глаза в мураву,
Он толков соседских не слышал.
И только из сна наяву
По окрику Берлин вышел.
"Зачем, повернувшись спиной.
Лицо от народа ты прячешь?
Зачем неприветлив со мной?
На нас ли в обиде, что плачешь?
Я в том никого не виню:
Приливы твои и отливы
Бывают раз по сто на дню
И стали нисколько не в диво.
Но все ж, отчего ты так хмур?
Что мучит с такой тебя силой?"
При этом ватага хевсур
Теснее его обступила.
"Заслушался этих пичуг,
Сказал он и, в сторону тыча,
Рукой показал им на двух
Синиц, говоривших по-птичьи,
О смерти птенцов, надо знать,
Щебечут, такое-то дело.
Налево сидящая мать,
На право рассказчица села.
Что с матерью вымолвить страх!
Глядите, как свесила крылья".
И тут лишь хевсуры на птах
Как следует взгляды вперили.
Но только глазами впились,
Как птичка, сидевшая с края,
Скатилась с булыжины вниз
И кончилась, дух испуская.
Которой конец был таков,
Уж люди не осведомлялись
И лишь, друг на друга без слов
Посматривая, удивлялись.
В чем ложь заподозрили, в том
Должны были вдруг убедиться
Как обухом по лбу кругом
Ушибленные очевидцы.
Но случай забылся скорей,
Чем мог одолеть его разум.
По-прежнему били зверей
И обогревалися вязом.

Все время хевсуры в огне.
От прежних побед не остынув,
Все снова, внутри и вовне,
Бьют турок, лезгин и кистинов
Окреп Карталинский увал.
Враг крышки со гроба не сдвинет,
Лишь только б народ побеждал.
Ни в чем ему больше нужды нет.
Пока предводителя власть
На Миндии, — дело в порядке.
Никто не посмеет напасть,
И люди в ладу и достатке.
Влажен, кто при жизни добром
Снискал благодарность народа.

На камне обрывистом дом.
Он крышей приперт к небосводу.
Громадные горы вокруг,
Взметнувшие кверху все тело,
На них белоснежный клобук.
Владычество их без предела.
Увидишь в снегу их хоть раз,
Всегда их захочешь такими.
Чудесны они без прикрас
И лучше, чем в лиственном дыме.
На грудь ли им солнце всползет,
Обвал ли запрет посередке,
Ущелья пролетом в пролет
Раскашляются, как в чахотке.
Но даже и эта краса
Не обойдена благодатью:
Блуждают и их волоса
В теплыни нежданном охвате.
Весной облака в темноте
Жгут молньями ярые свечи.
Земли на такой высоте
Не пашет рука человечья.
Лишь турам для тески рогов
Те выси и кручи любезны.
Лишь горы от веков
Корнями ушедшие в без дну.
Свои ледяные тела
Полуоголив, исполины,
Как темные демоны зла,
Владычествуют над долиной.
Дом с башнею. Башни кремень
Задымлен от вечного боя.
Волнует ее, что ни день,
Ружейною Громкой стрельбою.
Возможно ли ей отдохнуть,
Пока она на карауле,
Пока в ее бедную грудь
Сажают за пулею пулю,
Пока в человеке огнем
Безумствует жажда раздора?
Дом ходит сейчас ходуном!
Не от перестрелки от ссоры.
В нем плач, перебранки в сердцах.
Бранящихся только лишь двое.
Пылающий ярко очаг
Их свел голова с головою.
На той стороне очага
Хевсурка с детьми, а по эту
Хевсур, и управа строга,
А мука его без просвета.