Что-то со светом
Что ж Вы так грустно – а, моя радость? – что ж Вы так кисло
всё говорите – а, моя радость? – всё не об этом…
Лампа мерцает, лампа мерцает, лампа погасла:
что-то со светом, ясное дело, что-то со светом.
Это электрик, пьяный затейник, дети-засранцы
провод порвали, это приборы вышли из строя.
Это капризы осатаневших электростанций,
это погода, время такое, время сырое,
это проделки капиталистов и коммунистов,
страсти-мордасти, когти тирана, крылья террора,
наших путей скалистых и каменистых,
наших небес над башнями Эльсинора,
это газеты, их заголовки, их заготовки,
это агенты инопланетных цивилизаций,
это пророки, это профаны, это отставки
власть предержащих, волки и овцы, лисы и зайцы.
Вы не волнуйтесь, это всегда так, это везде так:
всем достаётся – и невиновным, и виноватым,
Вы не волнуйтесь, Бог наградит их – жалко лишь деток.
Что-то со светом, всем белым светом, что-то со светом.
«До чего ж я люблю эту тишь, эту гладь…»
До чего ж я люблю эту тишь, эту гладь,
благодать эту Божию – и Лорелею:
так бы сесть вот однажды и пе-ре-чис-лять,
но – увы, не сажусь и не перечисляю
рыбака, челнока, гребешка ли – ни-ни,
ничего, никогда, ни за что… да и где там!
Есть кому перечислить: Господь, сохрани
всех поэтов и будь благосклонен к поэтам —
за умение ткать, за умение прясть,
за умение сесть и увидеть как есть
всё что есть – и низать эти длинные бусы,
и низать, и низать… и всю правду сказать!
Ах, тихи небеса, да шумят мои бесы:
эти суффиксы, префиксы, флоксы в саду…
нет, не строится ряд, и шумят мои бесы:
ничего, говорят, что не строится ряд,
Вы имейте в виду, говорят, что в аду
у нас, в общем, другие совсем интересы,
да и публики нет надлежащей в аду
для приличной пиесы…
И коптит моё небо, и травы горят,
а слова мои наги, слова мои босы,
и кривится мой рот, и не строится ряд,
и шумят мои бесы, шумят мои бесы.
«И когда меня вызовут на суд…»
И когда меня вызовут на суд,
я – клянусь, что без всяческих надсад —
расскажу там, что жизнь – это не пруд,
расскажу, значит, там, что жизнь есть сад.
Даже если к стене меня припрут
и к столбу примотают бечевой,
я отвечу, что жизнь – это не труд,
это праздник – и больше ничего.
А начнут про стихи – так без стыда
я скажу, притворяясь дурачком,
что стихи – это не плоды труда,
но бирюльки, поддетые крючком.
А тому, для кого плоды труда,
я скажу: не пишите никогда,
Вы не ту себе выбрали мечту,
потому и стихи у Вас в поту,
а должны, извините, быть в росе —
все.
Вот и закончился, стало быть, наш разговор —
так и закончился, стало быть, как начался:
всё небеса, небеса – и опять небеса…
Вам бы одни небеса, господин Зинзивер,
горе мне с Вами! Когда Вы вернётесь назад,
то принесите с собою немножко небес,
чтоб мне понять, почему Вам не нравилось здесь
и для чего было надо туда ускользать.
Здесь у нас нету небес, а не то б я и сам,
спрятался где-нибудь… в папоротнике, в плюще —
да пригляделся получше бы к тем небесам,
что в них такого хорошего – и вообще.
Но вообще-то Вы правы, и это я зря —
с горя напившись дурного вина, например, —
старый веду разговор, господин Зинзивер,
собственно, даже не с Вами уже говоря,
собственно, даже не с Богом (увы, маловер),
собственно, и не в пространство, а так, в никуда —
ах, господин Зинзивер… лабуда-ерунда! —
собственно, даже не то чтобы и разговор.
Не разговор, а допустим, такой револьвер —
взять револьвер и как выстрелить по тишине!
Впрочем, да что же я всё: «зинзивер», «зинзивер»…
Только я правда не знаю, кем Вы были мне.
Ах, высокий произвол,
да придёт к нему удача:
он работает как вол,
он работает как кляча,
он одних чернил извёл —
полгаллона, полтора ли,
он одних гостей назвал —
две деревни с хуторами!
Пусть ему судьба воздаст
или гости дорогие
за его тяжёлый крест,
за его мозги тугие,
а ещё за то, что звёзд
всем на небе не хватает,
и ещё за то, что – прост,
и тяжёл, и не летает…
Ах, высокий произвол,
подцепи его за лацкан,
чтобы он, искусства вол,
был вниманием обласкан!
Сколько тут знакомых лиц,
как тут людно, как тут пусто:
здравствуйте, искусства лис,
здравствуйте, свинья искусства…
А кем мы войдём в историю – ах, Ваши бы мне заботы,
тем паче в таком застолии! До этой бы до субботы
допрыгать весёлым козликом, а там уж – куда кривая…
гонясь за далёким отзвуком, но звука – не узнавая!
Ах, Ваши бы мне прозрения и Ваши бы мне надежды —
всё предугадать заранее и всё получить однажды,
да вот… отвлекают мелочи – трезвонящие москиты,
а также всякие сволочи, подобные Вам, простите!
Тем паче в таком застолии, тем паче на этой даче
я, если войду в историю, то – скверную, не иначе,
борцом за чужие ценности среди посторонней паствы —
прекрасные тем, что в целости они вполне безопасны:
как подданный одной женщины – имя её Маргрете,
курящей такие вечные грустные сигареты,
кораблики именующей, строящей их по рангу,
и сильно напоминающей постаревшего юнгу.
«Это дело такое: тут нужен покой…»
Это дело такое: тут нужен покой
и высокое небо.
И какой-никакой карандаш под рукой
и бумаги обрывок.
И проулочек, с птичье крыло шириной,
и в попутной кофейне
чашка кофе под пенкою под кружевной
и кружок шоколада.
И уменье держать вдох и выдох в руках
за тяжёлые гривы.
И полпинты отваги – иначе никак,
и полпинты везенья.
И кредитная карточка, где на просвет
виден Бог недовольный…
Я надеюсь, что я объяснил или нет
мою неплодовитость.
Ибо я всё бегу сквозь ночную пургу —
ни огня, ни ночлега…
– А чего ж ты не пишешь стихов на бегу?
– Задыхаюсь от бега.
«Пора поменять имя – наследуя древним японцам…»
Пора поменять имя – наследуя древним японцам,
обычно менявшим имя, меняя форму письма.
Не стать ли мне Румпельштильцхен – или хотя б Рапунцель?
А форма письма, пожалуй, давно поменялась сама:
мои ускакали кони, мои расшатались туры,
и, как две пустых стеклотары, офицеры лежат в пыли…
Ах, оставить бы это поле, но я слишком люблю повторы,
Боже, как я люблю повторы – куда б они ни вели:
эти «дважды в одну реку», эти «трижды в одну лужу»,
когда память кричит криком – и отчаян её глас!
Погоди, я и сам знаю, погоди, я и сам вижу,
погоди, я и сам сдамся, но… эх, раз да ещё раз!
Только волны бы набегали – и за краешек перелили,
и, не зная, что перелили, продолжали плескать во тьму!
Я люблю эти переливы, я люблю эти параллели —
эту тетрадь в линейку, эту тетрадь по письму,
это упорство мэтра, эту честность и тщетность метра,
эту неизбежность утра и его беспощадный свет,
эту сказку про рыбака и рыбку, эту бабу у разбитого корыта,
эту роскошь возврата: туда, куда возврата – нет.
«Неужели я так много написал…»
Неужели я так много написал…
ради Бога, извините – не хотел!
Просто день сперва, а после век летел,
и я как-то не засёк их по часам.
И в начале было слово, а потом
слово зб слово… и дальше как всегда.
А очнулся – предо мною целый том
и подмигивает рыбка из пруда.
Так бывает: заиграешься вконец
праздным камушком, забудешь счёт векам —
и внезапно пред тобой стоит дворец
и ласкается, как пёс, к твоим рукам,
и какая-то уже там жизнь вокруг:
танцы-шманцы, званый-вечер-с-италья…
и дворец твой отбивается от рук —
своевольничая, значит, и шаля.
И тебе не остаётся ничего,
как вздохнуть, опять вздохнуть, махнуть рукой:
дескать, я и сам не рад, что он такой…
да простите уж – живое существо.
А вначале-то – обломок, минерал…
думал, я себе таких хоть сто найду!
Помню, всё сидел на корточках в саду,
помню, всё весёлым камушком играл.
«Ни за беседой, ни за скудною трапйзой…»
Ни за беседой, ни за скудною трапйзой,
ни по дороге в одинокую кровать
румяный критик мой, насмешник толстопузый,
всё не является – меня критиковать.
Раскисли кисти, и давно не мыты кости,
и дремлют бури, и в столе растёт бурьян,
и ряска тонкая дрожит в бокале асти,
и страсть состарилась, и опыт сильно пьян,
и рифмы кончились, и ритм даёт усадку…
но порох есть ещё, ещё не вышел срок!
Спросите хоть кого: хоть Бога, хоть соседку —
она ко мне порой внимательней, чем Бог,
и только кажется надутой и жеманной,
но дело знает и живёт отнюдь не зря,
и чует, как – всё шаловливей, всё румяней,
всё толстопузей – надо мной встаёт заря.
«Здесь ещё никогда не бывало такого обильного снега…»
