ЗАКАТ ЛУНЫ[65]
Как одинокой ночью
Над полем посребренным и водою.
Когда зефир их нежит
И вычерчены тенью
Десятки силуэтов
Обманчивых предметов
На медлящей волне,
Листве, усадьбе, холмике, плетне,—
Достигнув края неба,
Скрывается луна за Апеннины,
За Альпы иль в глубины
Тирренские, простор
Тускнеет, тени зыбятся, один
И тот же мрак ползет поверх долин
И гор, ночь сиротеет,
И лишь ездок, следящий за закатом.
Унылой песней шлет ему привет,
Ловя последний свет,
Что был дотоль ему в пути вожатым.
Так век земной на мрак
Меняет юность, так
Спешит исчезнуть. Тает
Обманов сладких тень
И образ; пропадает
Надежда отдаленная, которой
Быть суждено для смертного опорой.
Заброшенной и темной
Жизнь остается. Предстает никчемной
Цель путнику смятенному, и нужды
Не видит по дороге предлежащей
Он делать новый шаг:
Людские кровы чужды
Ему теперь — и он средь них чужак.
Казалась небу слишком
Влагой и легкой наша
Несчастная судьба,
Коль юность, коей радость — плод мучений,
Все время жизни длилась бы, и слишком
Был мягким приговор,
Что всех живущих ждут вдали гроба,
Когда бы полпути
Не оставалось им еще пройти,—
Удел ужасней смерти.
Вот замысел, достойный
Лишь разума бессмертных, вот вершина
Всех зол; предвечных мысль —
Дать старость, чтоб осталось
Нетронутым желанье, но угасла
Надежда в ней, услад иссохла влага.
Чтоб скорбь росла, но ускользало благо.
Вам, холмики и берег,
Когда исчезнет блеск, что ткани ночи
На западе сребрил,
Недолго сиротеть,
Ибо с другого края
На вас нахлынет пыл
Зари, встающей в небе побелевшем,
И следом выйдет солнце,
Огнем своим могучим Окрестности паля,
И захлестнет, как вас, потоком света
Эфирные поля.
Но жизнь, когда ее покинет юность
Прекрасная, не вспыхнет заревой
Вовеки краской. До конца вдовой
Ей быть. Богами же пределом ночи,
Которой омрачится
Остаток лет, положена гробница.
Перевод А. Наймана
ДРОК, ИЛИ ЦВЕТОК ПУСТЫНИ[66]
Но люди более возлюбили тьму, нежели свет.
Евангелие от Иоанна, III 19
Здесь на хребте иссохшем
Везувия — горы.
Грозящей истребленьем.
Цветы со свету сжившей и деревья,
Разбрасываешь редкие побеги
Лишь ты, душистый дрок,
Как средь пустынь. Тобою был украшен,
Я видел, и простор заглохших пашен,
Что окружают город,
Господствовавший некогда над краем,
И мрачностью ли дикой,
Безмолвьем ли — прохожих вспомнить нудят
О гибели империи великой.
Теперь тебя на этой почве вижу,
Любитель скорбных мест, забытых миром.
Несчастья спутник верный.
На этих землях, пеплом
Засыпанных бесплодным,
Окаменевшей лавою покрытых,
Звенящих под ногой скитальца; здесь,
Где ползает на солнце и ютится
Змея, где кролик лезет
В знакомую извилистую норку,—
К усадьбам льнули нивы, золотились
Колосья и стада мычали; тут
Дворцы владык стояли;
Цвели сады — приют
Досугов, возвышались города;
Но их и всех, кто жил в них, затопил
Поток, изрыгнут бешеной горой,
Из огненного рта фонтаны молний
Выбрасывавшей. Нынче все вокруг
Развалинами стало,
Где ты растешь, цветок прекрасный; как бы
Сочувствуя чужому горю, ты
Шлешь в небо утешающий пустыню
Свой запах нежный. Пусть на эти склоны
Придет привыкший славить наш удел,
И пусть увидит он
Смысл истинный забот
О человеке любящей природы.
И как могуч наш род,
Здесь оценить доподлинно он сможет:
Захочет — уничтожит
Кормилица жестокая из нас
Лишь часть в нежданный час,
А чуть сильнее вздрогнет —
И вмиг исчезнут все.
Вот и остались в сем краю унывном
Следы того, что нынче
Зовут «грядущим светлым, прогрессивным».
Гляди на отражение свое,
Век шалый и надменный,
Покинувший стезю,
Намеченную возрожденной мыслью:
Вспять повернув, гордишься тем, что прав,
Попятный путь назвав
Движением вперед.
И все умы, которым
Тебя в отцы дала судьбина злая,
Твоим капризам потакают льстиво,
А за спиной глумливо
Кривляются, но я
В могилу столь постыдно не сойду;
Мне подражать другим
Нетрудно было б, нежа слух твой пеньем
Приятным вместе с ними, как в бреду;
Но выказать презренье, не тая
В груди, где я взлелеял
Его, я силы все-таки найду,
Хоть знаю, что тому, кто с веком в ссоре,
Забвенье — приговор.
Над общим злом смеюсь я до сих пор:
Мечтаешь о свободе, но и ныне
Мысль хочешь взять в рабыни,
Ту мысль, благодаря которой мы
Из варварства едва лишь
Восстали, мысль во славу
Гражданственности, к высям
Повсюду судьбы общества ведущей.
Тебе же не по нраву
Прямая правда о ничтожном месте,
Природою нам данном на земле.
Спиною к свету правды
Ты стал и кличешь трусом
Ей верного, а храбрецом того,
Кто столь хитер иль прост.
Чтоб, над собой глумясь или над всеми,
Людское племя возносить до звезд.
Коль нищий, плотью хилый человек
Душой высок и щедр,
Не называет, не считает сильным
Себя он и богатым,
Не выставляет пышность напоказ
И мощь, но без прикрас
Всем открывает, не стыдясь, что он
И золотом и силой обделен.
Он это признает
Отважно, заставляя
Ценить лишь то, что в нем и вправду есть.
Не добрым, а тупым я должен счесть
Рожденного на гибель,
Возросшего в лишеньях —
Твердящего: «Я создан для услад».
Спесь смрадную изливши на бумагу,
Он соблазняет будущим блаженством
И взлетом чувств, не только
Земле, но даже небу
Неведомым, людей,
Которым гнева волн морских довольно,
Землетрясенья или
Тлетворных ветров, чтобы навсегда
Исчезнуть без следа.
А благороден тот, кто без боязни
Взглянуть очами смертными на общий
Удел и откровенно,
От истины не прячась,
О злой поведать доле
Готов — о жизни нашей,
И хрупкой и бегучей;
Тот благороден — славный и могучий
В страданьях, — кто несчастья
Не углубляет тем,
Что зло таит на брата (всяких бед
Опасней это), в горе
Своем не человека обвиняя,
Но истинно виновную, для смертных
Мать — по рожденью, мачеху — по жизни.
Ее и называет он врагом
И, полагая, что в боренье с ней
Сплоченней и сильней
Все общество людское стать должно,—
Считает он людей
Союзом, предлагая
Им всем любовь сердечную, всегда
Спеша на помощь иль прося о ней
В опасностях бесчисленных, в тревогах
Войны всеобщей. Он
Считает глупым брать оружье, ставить
На ближних западни
Из-за обид; они —
Друзья на поле битвы; разве можно
Лицом к лицу с врагом, в разгар сраженья,
Противника забыть
И учинить жестокий спор с друзьями
И собственные рати.
Мечом сверкая, в бегство обращать?
Когда народ опять,
Как некогда, воспримет мысли эти
И страх перед природой,
Всех издавна связавший
В общественную цепь, чуть-чуть ослабнет
Благодаря познанью
Неложному, — тогда приязнь и верность
Сограждан, справедливость
И благочестье будут
Покоиться не на безумье гордом,
Которым чернь свою питает честность.
Чтоб зиждить утвержденье
Того, чего основа — заблужденье.
Сижу я часто ночью
Здесь, в безотрадном месте,
Одетом в траур замершим потоком.
Хранящим вид движенья; здесь, в степи
Унылой, вижу я
Сиянье звезд на чистой сини, в море
Далеком отраженных,
И россыпь искр, объявших пустоту
Небес блестящим кругом.
Когда на них я устремляю взгляд,
Мне кажется, горят
Там точки, хоть в действительности точка —
Земля с ее морями
В сравненье с ними, так они огромны:
Не только человек
Неведом им, но шар
Земной, где он затерян; и когда
Созвездья созерцаю, в беспредельном
Затерянные мраке,
Что кажутся туманом нам, откуда
Ни люди, ни Земля неразличимы,
Ни множество всех наших звезд, а с ними
И солнце золотое
Иль выглядят, как их
Отсюда видим мы —
В тумане точкой света,—
О род людской, каким
Ты выглядишь в моих глазах! И вспомнив
Об участи твоей, которой образ —
Та почва, что топчу я,
И вспомнив также то,
Что видишь ты в себе и господина,
И цель всего, и вспомнив, как любил
Ты упражняться в баснях, будто боги,
Из-за тебя вселенную забыв
И обратись к неведомой песчинке
По имени Земля, тебя старались
Развлечь; и как досель, когда устройством
Гражданским мы и знаньем превзошли
Все времена другие,
Ум честный оскорбляешь ты, чтоб грезы
Осмеянные воскресить, — тогда
Не знаю, жалкий род: в душе моей
Смех или состраданье — что сильней?
Как маленькое яблоко, срываясь
Осенним днем с сучка
На землю потому лишь, что созрело,
Крушит, сминает, плющит
Всей тяжестью паденья
Построенные в мягкой
Земле, с большим трудом,
Жилища муравьев, все их богатства,
Предусмотрительно и терпеливо
Накопленные летом,
Так ночь и разрушенье,
Швыряя сверху пемзу
И камни, сыпля пепел,
Извергнутые ввысь гремящим лоном,
И их смешав с бегущим
По травянистым склонам
Взбесившимся потоком
Расплавленных металлов,
Осколков скал и раскаленной пыли.
За несколько мгновений
Засыпали, разбили
И стерли навсегда
Обласканные морем города[67]
Прибрежные: теперь
Средь их руин пасется
Коза; и города
Другие поднимаются, подножьем
Им служат погребенные, а стены
Повергнутые злобная гора
Как будто попирает.
Заботой о семье людской щедра
Природа столь же, сколь о муравьиной,
А больше муравьям
Шлет бедственных событий
Лишь оттого, что те понлодовитей.
Уж восемнадцать минуло столетий
С тех пор, как в буйном пламени исчезли
Людские поселенья,—
Крестьянин же, возделавший вот эти
Пустые обессиленные земли
Под жалкий виноградник,
Еще бросает трепетные взгляды
На роковую гору,
Не ставшую смирней, и все еще
Внушающую ужас,
И все еще грозящую ему,
Семье, добру, наделу
Уничтоженьем. Часто
Идет прилечь бедняга
На кровле хижины своей, под небом
Открытым, ночь не спит и то и дело
Встает, чтоб поглядеть.
Как лаву зев горы струит на спину
Песчаную, страша — и освещая
Морскую гладь у Капри,
Неаполь, Мерджеллину[68].
И, если он заметит, что огонь
Стал ближе, иль кипение услышит
Воды в колодце, он поспешно будит
Детей, жену и, захватив с собой
Все, что успел, бежит
И издали глядит,
Как милое гнездо с клочком земли —
От голода защитой —
Становится добычей
Потока разрушительного, с треском
Ползущего, чтоб затопить его.
Прошли века забвенья,
Лучам небесным мертвая Помпея
Открылась, как скелет,
Который из земли
Сочувствие иль жадность извлекли;
И странник созерцает,
Средь колоннад разбитых
На площади пустынной став, вершину
Вдали двойную с гребнем
Дымящимся, который
Еще грозит разбросанным руинам.
Мерещится ему
Зловещий факел, средь дворца пустого
Тревожащий таинственную тьму:
То в рухнувших театрах,
В погибших храмах и домах безлюдных —
Нетопырей приюте —
Мелькает отблеск лавы, так что тени
Трепещут в смертной жути
И дали затопляет алый свет.
Небрегши человеком и веками,
Что древними назвал он, и движеньем
Потомков предкам вслед.
Природа остается вечно юной
И кажется недвижной,
Столь длинен путь ее. Век быстротечен
Царств, языков, народов — дела нет
Природе. Человек же мнит, что вечен.
И ты, ползучий дрок,
Пахучей рощей долы
Украсивший нагие, грубой мощи
Подземного огня уступишь вскоре,
Когда путем, уже ему знакомым,
Вернется он на взморье
И захлестнет своей полою жадной
Кустарник нежный твой.
И под бичом смертельным головой
Поникнешь ты невинной,
Не протестуя, — но зато не станешь
Пред будущим сгибаться палачом
До той поры в поклоне и тянуться
Не станешь в исступлении гордыни
Ни к звездам, ни к пустыне.
Где от рожденья ты играешь роль
Не властелина рока, но раба.
Глупа людей природа и слаба,
Ты ж мудр и мощен столь,
Что знаешь, что ни ты в бессмертье хрупких
Ростков своих не властен, ни судьба.
Перевод А. Наймана
