ПРО ТОВАРИЩА
1Как бывало — с полуслова,
с полуголоса поймешь.
Мимо города Тамбова,
мимо города другого
ог товарища Боброва
с поручением идешь.
Мы с тобой друзьями были
восемь месяцев назад,
до рассвета говорили,
улыбались невпопад.
А теперь
гремят колеса,
конь мотает головой.
Мой товарищ с папиросой
возвращается домой.
Мост качается.
И снова
по бревенчатым мостам,
по дорогам,
по ковровым,
отцветающим и снова
зацветающим цветам.
Он идет неколебимо
и смеется сам с собой,
мимо дома,
мимо дыма
над кирпичною трубой.
Над мальчишками летает
настоящий самолет.
Мой товарищ объясняет,
что летает, как летает,
и по–прежнему идет.
Пожелавшим говорить
подмигнет,
и с разговором
разрешает прикурить.
Он идет, шутя беспечно.
Встретится ветеринар.
Для колхозника сердечно
раскрывает портсигар.
Мимо едут на подводах,
сбоку кирпичи везут.
Цилиндрическую воду
к рукомойникам несут.
Дожидаясь у колодца,
судомойка подмигнет.
Мой товарищ спотыкнется,
покраснеет, улыбнется,
не ответит.
И пойдет,
вспоминая про подругу,
через полдень,
через день,
мимо проса,
мимо луга —
по растянутому кругу
черноземных деревень.
Мимо окон окосевших
он упрямо держит путь,
мимо девочки,
присевшей
Мимо разных публикаций,
мимо тына,
мимо тени,
мимо запаха акаций
и обломанной сирени.
высокий, грузный,
и глядит в жилые стекла,
мимо репы и капусты,
сбоку клевера и свеклы,
мимо дуба,
мимо клена.
Так, включившийся в движенье,
некрасивый и рябой,
ты проходишь с наслажденьем
мир,
во всех его явленьях
понимаемый тобой.
Ты идешь, не зная скуки,
под тобой скрипит трава.
Над тобой худые руки
простирают дерева.
Ты идешь, как победитель,
вдоль овса и ячменя,
мой ровесник и учитель,
забывающий меня.
По тропинке,
по ухабам,
мимо яров,
сбоку ям.
Только небо, только звезды
Ты поешь и вспоминаешь
Аграфену Ильину.
Не она ль в селе Завьялы,
от предчувствия бледна,
тихо ставни открывала
и сидела у окна?
Не она ль, витую косу
распуская для красы,
сторожила у откоса
золотую папиросу
и колючие усы?
Тихое перемещение
звезд от дома до реки.
Груню в легкое смущенье
приводили светляки.
Ей и спится и не спится.
«Неужели ты отвык?
Не просохли половицы,
не стоптался половик.
Неужели позабудешь,
как дышала чесноком?
Нешто голову остудишь
полотняным рушником?
Ты войди ко мне, как раньше,
дергая больным плечом,
громыхая сапогами
и брезентовым плащом.
Для тебя постель стелила,
приготовила кровать.
Вымойся. Скажи, что видел.
Оставайся ночевать.
Где ж ты ходишь, беспокойный?
С кем гуторишь?
Мимо озера большого
ты по августу идешь.
Как с тобой в одной бригаде
мы ходили, славя труд,
как в Тамбове на параде
отделенные идут.
Ты идешь. И ты не слышишь,
как проходят впереди,
как на ясенях, на крышах
начинаются дожди.
Ты не думаешь, не знаешь,
что, заслышавши тебя,
два врага одновременно
подымают два ружья.
наблюдает свет звезды,
а другой из них считает
увезенные пуды.,
Что другой оглох от страха.
Ты не понял.
двое сволочей с размаха
подымают два ружья.
Ты уже не видишь света,
ты уже не слышишь слов.
Два букета
незавязанных цветов.
Два железных поцелуя,
две последние черты.
дел последних не доделав,
слов прощальных не сказав.
Все устали, все уснули,
слушая сухую рожь.
Слышен запах крови сладкий.
Смерть. Заря.
под одним из них вприсядку
пляшет рыжий жеребец.
Дождь стоит у переправы,
затянувшийся, косой.
Бьется теплый аист
у поверженной земли.
Над тобою, задыхаясь,
прошумели журавли.
Прыгает железный ворон
и косится на тебя,
да проходит эскадрилья,
нагибаясь и гудя.
Ты лежишь, откинув руку,
посреди цветов,
пока
около тебя не станет
колесо грузовика.
Ты лежишь в гробу дубовом,
перевязан и угрюм.
Не к лицу тебе, товарищ,
сшитый плотником костюм.
Рядом с гробом девка бьется
непокрытой головой.
Опустив глаза, клянемся
выдержать тяжелый бой.
Мы подымемся и выйдем
и проходим темноту.
Опустив глаза, мы видим
нашу честную мечту.
От совхоза и завода,
под звездою и дождем.
Под непогодой
мы по осени идем.
Я себе представляю
таким старика:
осторожно
он идет по дороге
и кашляет.
Над холодным болотом
болотная птица летит.
Снова встают
неподвижные травы.
Постаревшая девочка
рвет голубые цветы.
На площадке трамвая
опять вспоминаешься ты.
Надо слушать рассказы.
Смежайте
тяжелые реки.
Снег лежит за окном.
Переулком прошел грузовик.
Зимний месяц февраль.
В деревне Даргейки
тихо жил одинокий,
суровый, как туча,
старик.
Он горчицей себе
натирает
согбенную спину.
И — согласно условию —
(я говорю напрямик)
пред вами, гремя,
возникает
такая картина:
по дороге идет
некрасивый и дряхлый
старик.
Справа ставлю забор
из жердей.
И сажаю капусту.
Расставляю деревья.
К черной
малой избе,
к топчану,
одинокий и грустный,
на истертых подошвах
старик
Что ему неизвестно?
Неужто простое движенье
надоевшей природы?
Недород,
опостылевший кров,
идиотская скука,
вражда?
Наконец уваженье
сыновей, занятых
на постройке
больших городов?
Потому не желает
ходить по мирской суете.
Только доски на гроб —
ничего
Только руки скрестить
на холодном пустом животе.
А душа пролетит
через теплые
старые тучи.
И, нагую, ее
серафимы ведут,
как тоску.
Бог дает папиросу «Желанье».
Мигает —
и тут же
И порхает старик
посреди всем известного
сада.
Управляет немалой звездой.
Там детей пеленают,
как баба его пеленала.
Он с богами
на равных началах.
И спит на больших
облаках.
И от мыслей таких
в старике зародились
сомненья.
И не хочет
ходить по земле.
Говорит о крестах,
о последнем своем
омовеньи,
о рубахе,
в которой лежать на столе.
Он ехидно смеется
над жалким житьем
хлеборобов.
Не скрывая презренья,
на воду и печи
глядит.
Потиху готовит для гроба
дорогие дубовые доски.
В два часа пополуночи
Сталин идет к телефону.
Созывает помощников,
будит друзей боевых.
Отдает приказания,
объясняет.
Послушные звону,
командиры идут,
позабыв о болезнях своих.
Вынимают бумаги,
ученуе книги берут.
из ворот Сталинграда
трактора в Белоруссию,
чуть громыхая, идут.
Через день, на другой,
получив
в орготделе
заданье
и его выполняя
без лишних
торжественных слов,
скорым поездом,
громко сказав:
И товарищ Смирнов
начинает все дело
сначала.
Проверяют наличность.
Заданья бригадам дают.
Кулаков посылают
на север
достраивать наши каналы
и в конце заседания
грозную песню
поют.
Из просторных сараев
выводят
Принимай свое счастье,
худая
деревня Даргейки, —
бобыли
и старухи,
пастух
По холодным ночам,
от прекраснейших снов
просыпаясь,
оправляя штаны,
все бегут,
забывая про дрожь,
посмотреть,
как стоят
посредине июля,
качаясь,
молодые овсы
и еще
Вечерами
от пасеки
тянет дымом,
полынным и горьким.
Доят мрачных коров,
продолжающих ровно жевать.
И тогда начинается
лучшее время
уборки,
о которой сейчас
ничего невозможно
сказать.
терпеливый, усталый
читатель.
Это праздник,
таких
не видали
седые века.
Ходит ветер хмельной.
Замолкает оркестр,
и, кстати,
двое парней
под руки
И ему предлагают
почти что
червонного хлеба,
намекают на бога,
с почтеньем
толкают в бока.
Но старик
с отвращением
смотрит
на малое небо,
и на празднике
пьют
за крутой поворот
старика.
Он соседям
сказал,
что такого
богатого жита
и такого порядка,
по мненью его,
не сыскать.
Он сидит,
улыбаясь,
в рубахе,
которая сшита
для того,
чтоб перед богом
красивым и чистым
предстать.
Звезды небом проходят.
А полночь
приносит хворобу.
Остывают сады.
от бывшего гроба,
получает расписку,
вздыхает
и так говорит…
Впрочем,
я не ручаюсь
за точность
моей передачи,
и поэтому все,
что старик говорил,
опущу.
Но сейчас отворяются
страшно тяжелые
двери.
И в такую минуту
я вижу сияющий мир.
Мы идем по садам
всех республик.
в наше честное дело.
Да здравствует
наш бригадир!
