Том 2. Стихотворения 1820-1826 - Александр Сергеевич Пушкин

Давно об ней воспоминанье

Ношу в сердечной глубине,

Ее минутное вниманье

Отрадой долго было мне.

Твердил я стих обвороженный,

Мой стих, унынья звук живой,

Так мило ею повторенный,

Замеченный ее душой.

Вновь лире слез и тайной муки

Она с участием вняла –

И ныне ей передала

Свои пленительные звуки…

Довольно! в гордости моей

Я мыслить буду с умиленьем:

Я славой был обязан ей –

А может быть, и вдохновеньем.

Хоть тяжело подчас в ней бремя,

Телега на ходу легка;

Ямщик лихой, седое время,

Везет, не слезет с облучка.

С утра садимся мы в телегу;

Мы рады голову сломать

И, презирая лень и негу,

Кричим: пошел! . . . . .

Но в полдень нет уж той отваги;

Порастрясло нас; нам страшней

И косогоры и овраги;

Кричим: полегче, дуралей!

Катит по-прежнему телега;

Под вечер мы привыкли к ней

И дремля едем до ночлега,

А время гонит лошадей.

Зима мне рыхлою стеною

К воротам заградила путь,

Пока тропинки пред собою

Не протопчу я как-нибудь.

Сижу я дома, как бездельник,

Но ты, душа души моей,

Узнай, что будет в понедельник,

Что скажет наш Варфоломей.

. . . . . . . . . .

Брат милый, отроком расстался ты со мной –

В разлуке протекли медлительные годы;

Теперь ты юноша – и полною душой

Цветешь для радостей, для света, для свободы.

Какое поприще открыто пред тобой,

Как много для тебя восторгов, наслаждений,

И сладостных забот, и милых заблуждений!

Как часто новый жар твою волнует кровь!

Ты сердце пробуешь в надежде торопливой,

Зовешь, вверяясь им, и дружбу и любовь.

. . . . . . . . . .

«Вне́мли, о Гелио́с, серебряным луком звенящий,

Вне́мли, боже кларосский, молению старца, погибнет

Ныне, ежели ты не предыдешь слепому вожатым».

Рек и сел на камне слепец утомленный. – Но следом

Шли за ним три пастыря, дети страны той пустынной,

Скоро сбежались на лай собак, их стада стерегущих.

Ярость уняв их, они защитили бессилие старца;

Издали внемля ему, приближались; и думали: «Кто же

Сей белоглавый старик, одинокий, слепой – уж не бог ли?

Горд и высок; висит на поясе бедном простая

Лира, и голос его возмущает волны и небо».

Вот шаги он услышал, ухо клонит и, смутясь, уж

Руки простер для моленья странник несчастный. «Не бойся,

Ежели только не скрыт в земном и дряхлеющем теле

Бог, покровитель Греции – столь величавая прелесть

Старость твою украшает, – вещали они незнакомцу; –

Если ж ты смертный – то знай, что волны тебя принесли

К людям . . . . . . дружелюбным».

Ни блеск ума, ни стройность платья

Не могут вас обворожить;

Одни двоюродные братья

Узнали тайну вас пленить!

Лишили вы меня покоя,

Но вы не любите меня.

Одна моя надежда – Зоя:

Женюсь, и буду вам родня.

. . . . . . . . . .

Придет ужасный час… твои небесны очи

Покроются, мой друг, туманом вечной ночи,

Молчанье вечное твои сомкнет уста,

Ты навсегда сойдешь в те мрачные места,

Где прадедов твоих почиют мощи хладны.

Но я, дотоле твой поклонник безотрадный,

В обитель скорбную сойду я за тобой

И сяду близ тебя, печальный и немой,

У милых ног твоих – себе их на колена

Сложу – и буду ждать печально… но чего?

Что силою . . . . . мечтанья моего

. . . . . . . . . .

Вечерня отошла давно,

Но в кельях тихо и темно.

Уже и сам игумен строгий

Свои молитвы прекратил

И кости ветхие склонил,

Перекрестясь, на одр убогий.

Кругом и сон и тишина,

Но церкви дверь отворена;

Трепещет . . . . . луч лампады

И тускло озаряет он

И темну живопись икон

И позлащенные оклады.

———

И раздается в тишине

То тяжкий вздох, то шепот важный,

И мрачно дремлет в вышине

Старинный свод, глухой и влажный.

———

Стоят за клиросом чернец

И грешник – неподвижны оба –

И шепот их, как глас из гроба,

И грешник бледен, как мертвец.

Несчастный, – полно, перестань,

Ужасна исповедь злодея!

Заплачена тобою дань

Тому, кто, в злобе пламенея,

Лукаво грешника блюдет

И к вечной гибели ведет.

Смирись! опомнись! время, время,

Раскаянья . . . .