«То, что мы зовем душой…» Избранные стихотворения - Александр Семёнович Кушнер

В складках каменной тоги у Гальбы стоит дождевая

                                                                вода.

Только год он и царствовал, бедный,

Подозрительный… здесь досаждают ему холода,

Лист тяжелый дубовый на голову падает, медный.

Кончик пальца смочил я в застойной воде дождевой

И подумал: еще заражусь от него неудачей.

Нет уж, лучше подальше держаться от этой кривой,

Обреченной гримасы и шеи бычачьей.

Что такое бессмертие, память, удачливость,

                                                        власть, —

Можно было обдумать в соседстве с обшарпанным

                                               бюстом.

Словно мелкую снасть

Натянули на камень, – наложены трещинки густо.

Оказаться в суровой, размытой дождями стране,

Где и собственных цезарей помнят едва ли…

В самом страшном своем, в самом

                                      невразумительном сне

Не увидеть себя на покрытом снежком пьедестале.

Был приплюснут твой нос, был ты жалок

                                                   и одутловат,

Эти две-три черты не на вечность рассчитаны были,

А на несколько лет… но глядят, и глядят, и глядят.

Счастлив тот, кого сразу забыли.

Гудок пароходный – вот бас; никакому певцу

Не снилась такая глубокая, низкая нота;

Ночной мотылек, обезумев, скользнет по лицу,

Как будто коснется слепое и древнее что-то.

Как будто все меры, которые против судьбы

Предприняты будут, ее торжество усугубят.

Огни ходовые и рев пароходный трубы.

Мы выйдем – нас встретят, введут во дворец

                                                 и полюбят.

Сверните с тропы, обойдите, не трогайте нас!

Гудок пароходный берет эту жизнь на поруки.

Как бы в три погибели, грузный зажав контрабас,

Откуда-то снизу, с трудом, достают эти звуки.

На ощупь, во мраке… Густому, как горе, гудку

Ответом – волненье и крупная дрожь мировая.

Так пишут стихи, по словцу, по шажку, по глотку,

С глазами закрытыми, тычась и дрожь унимая.

Как будто все чудища древнего мира рычат —

Все эти драконы, грифоны, быки, минотавры…

Дремучая жизнь и волшебный, внимательный

                                                        взгляд,

И, может быть, даже посмертные бедные лавры.

За дачным столиком, за столиком дощатым,

В саду за столиком, за вкопанным, сырым,

За ветхим столиком я столько раз объятым

Был светом солнечным, вечерним и дневным!

За старым столиком… слова свое значенье

Теряют, если их раз десять повторить.

В саду за столиком… почти развоплощенье…

С каким-то Толиком, и смысл не уловить.

В саду за столиком… А дело в том, что слишком

Душа привязчива… и ей в щелях стола

Все иглы дороги, и льнет к еловым шишкам,

И склонна всё отдать за толику тепла.

В объятьях августа, увы, на склоне лета

В тени так холодно, на солнце так тепло!

Как в узел, стянуты два разных края света:

Обдало холодом и зноем обожгло.

Весь день колышутся еловые макушки.

Нам лень завещана, не только вечный труд.

Я счастлив, Дельвиг, был, я спал на раскладушке

Средь века хвойного и темнокрылых смут.

Как будто по двору меня на ней таскали:

То я на солнце был, то я лежал в тени,

С сухими иглами на жестком одеяле.

То ели хмурились, то снились наши дни.

Казалось вызовом, казалось то лежанье

Безмерной смелостью, и ветер низовой

Как бы подхватывал дремотное дыханье,

К нему примешивая вздох тяжелый свой.

В лазурные глядятся озерá

Швейцарские вершины, – ударенье

Смещенное нам дорого, игра

Споткнувшегося слуха, упоенье

Внушает нам и то, что мгла лежит

На хóлмах дикой Грузии, холмится

Строка так чудно, Грузия простит,

С ума спрыгнýть, так словно шевели́тся.

Пока еще язык не затвердел,

В нем рéзвятся, уча пенью` и вздохам,

Резéда и жасмин… Я б не хотел

Исправить все, что собрано по крохам

И ластится к душе, как облачкó,

Из племени духóв, – ее смутивший

Рассеется призрáк, – и так легко

Внимательной, обмолвку полюбившей!

В любительском стихотворенье огрехи страшней,

                                         чем грехи.

А хор за стеной в помещенье поет, заглушая стихи,

И то ли стихи не без фальши иль в хоре, фальшивя,

                                             поют,

Но как-то всё дальше и дальше от мельниц, колес

                                         и запруд.

Что музыке жалкое слово, она и без слов хороша!

Хозяина жаль дорогого, что, бедный,

                                    живет не спеша,

Меж тем как движенье, движенье прописано нам

                                             от тоски.

Всё благо: и жалкое пенье, и рифм неумелых тиски.

За что нам везенье такое, вертлявых плотвичек

                                         не счесть?

Чем стихотворенье плохое хорошего хуже,

                                         бог весть!

Как будто по илу ступаю в сплетенье придонной

                                             травы.

Сказал бы я честно: не знаю, – да мне доверяют,

                                             увы.

Уж как там, не знаю, колеса немецкую речку рыхлят,

Но топчет бумагу без спроса стихов ковыляющий

                                             ряд, —

Любительское сочиненье при Доме ученых в Лесном,

И Шуберта громкое пенье в соседнем кружке

хоровом.

Н. В. была смешливою моей

подругой гимназической (в двадцатом

она, эс-эр, погибла), вместе с ней

мы, помню, шли весенним Петроградом

в семнадцатом и встретили К. М.,

бегущего на частные уроки,

он нравился нам взрослостью и тем,

что беден