Владимир Любицкий
Недавно в зоопарке вышел спор.
Не помнится уже, кто начал разговор,
Но громче всех витийствовал Павлин:
— Я птица царская!
Я здесь такой один:
И роду знатного, и среди птиц — звезда!
Ко мне толпятся зрители всегда.
Своим хвостом
Что здесь, что на природе
Я без труда фурор произвожу в народе!
А ты, Орёл, чем славен-знаменит?
Орёл молчит.
А мудрая Сова
Заметила: «Зачем Орлу слова?
Ему невмочь на рукотворной ветке
И в тесной клетке.
Он птица вольная, полёт — его стихия.
Пусть перьями бахвалятся другие!
Павлина не унять: «Какая спесь!
Уж если все мы оказались здесь,
Былыми подвигами нечего хвалиться!
Тут каждый на виду —
И зверь, и птица.
Меня, по-твоему, случайно любят тут:
Зерном отборным кормят, стерегут
И даже пёрышком обронённым гордятся?
А на Орла когда ни посмотри —
Не разберёшь, что у него внутри:
Уставится куда-то в небосвод —
И даже головы не повернёт в гордыне.
А кто он ныне?
И где его прославленный полёт?»
Молчит Орёл.
Но, завершая спор,
Опять Сова вступила в разговор:
«Да, в клетке мы равны. Былой полёт
Для праздной для толпы — действительно не в счёт.
Глаза ей застит красота,
И кто одет по моде,
Тому она и славу отдаёт.
Но не суди, брат, обо всём народе
Лишь с кончика ты своего хвоста!
Взгляни-ка на Орла: какая сила
В размахе крыльев и в орлином взоре!
Ему подвластны горы, степи, море.
Он, если уж взовьётся в небосвод, —
Душа поёт!
Ты на земле звезда
И — в переносном смысле,
А он — всегда,
Причём, в природной выси!
Вот почему идёт к нему народ,
Любуясь не таким уж модным платьем,
А гордой статью.
И каждый хочет, чтоб гордиться сыном,
Растить его Орлом, а не Павлином!»
Антон Мисурин
Под соловьиное аллегро
Переделкино
И он, полив цветы герани,
На ящик с линзой бросил взор:
— Роман мой будет на экране!
Ах, Зина, что мне этот вздор!
Хула завхозов и прорабов
Теперь мне вовсе не страшна!
— По мне так выдумки арабов
Ужасней… — молвила жена.
— Ах, Зина, Зина дорогая,
Какой я видел страшный сон!
— Мне снилась смерть, но смерть другая,—
Загадочно добавил он.
— Ах, друг мой, я умру не дрогнув.
Всего ужасней, что потом
Меня мой будущий биограф
Придушит жирным животом.
Як понесе з України
У синєє море…
Казахстан, 1855
И снится сладкий сон Тарасу:
Ревущий Днепр с родных полей
Смывает вражескую расу —
Уносит в море москалей.
Жиды из Жмеринок и Винниц
В нём тонут, как слепые псы.
И всюду гордый украинец
Смеётся в пышные усы.
…В казарме грязь и бродит крыса.
Он просыпается в слезах.
И с чашкой смрадного кумыса
Над ним склоняется казах.
Когда в кровавом Тегеране
Поэт от рук злодейских пал,
Невозмутимые дворяне
Метали банк, давали бал.
Княгиня Марья Алексевна
Сказала только: «Ай-ай-ай!»
О свет! О чудище стозевно,
Огромно, обло и лаяй!
Грязна убогая таверна,
и подавальщица пьяна.
Здесь пол прогнил, здесь пахнет скверно,
И будет Франсуа, наверно,
зарезан у того окна.
Его любовь, его баллада,
заплачет толстая Марго.
Но время разума и лада
грядёт — и чашку шоколада
закажет здесь месье Гюго.
Ещё вчера шуршали жутко
Маруси чёрные в ночи.
Теперь полна гостями Будка
И не опасны стукачи.
К ней ездит Фрост. С улыбкой кроткой
Ей англичанка смотрит в рот.
И резво бегает за водкой
Четвёрка будущих сирот.
Проклятый город Кишинёв!..
А. С. П.
Имел Филипп Филиппыч Вигель
К любви несчастливый талант.
Он голым раз вошёл во флигель,
Где жил с ним флигель-адъютант.
А там лежит нагая дева.
Тут Вигель понял, что он влип.
И, на пути ломая древа,
Бежал сконфуженный Филипп.
Он нёсся, горестный любовник,
Не в силах поглядеть назад.
А вслед ему кричал садовник:
«Но, Вигель, пощади мой сад!..»
Мураново, Тарханы, Спасское
Укрыл невыносимый снег.
Всё умерло и стало сказкою —
Не вспоминай о нём вовек.
Оставь напрасные иллюзии.
Пей чашу горькую до дна.
Ночная мгла на холмах Грузии
Непоправимо холодна.
И назовёт меня
всяк сущий в ней язык…
И гордый внук славян, местами
Порастерявший прежний форс,
И друг степей в буддистском храме,
И финн, отбывший в Гельсингфорс,
И, ныне водкой убиенный,
Тунгус в посёлке и в тайге,
И бард-грузинец вдохновенный —
В стихах на дружеской ноге.
Под соловьиное аллегро
Шеншин забылся. И во сне
Коннозаводчик видит негра,
Кричит и плачет: «Горе мне!
А если бы я ездил в Лавру,
Как наш неутомимый граф,
Господь бы не позволил мавру
Являться мне без всяких прав!»
Цикады пели до рассвета,
Не нарушая тишины,
В которой даже Мариэтта
Могла бы — как ни странно это —
Услышать слабый плеск волны.
Волна черна была, как вакса.
И раздавался голосок:
— Прими же из сандалий Макса
Пересыпаемый песок.
Как скучно летом в душной Ялте:
Толпа матросов пиво пьёт,
В ужасном грохоте и гвалте
Причаливает пароход.
Как много пошлых сантиментов,
Нелепых жестов, слов пустых…
Он презирает пациентов,
Но бескорыстно лечит их.
Он лечит насморк, лечит триппер,
Но лишь тогда и счастлив он,
Когда письмо от Ольги Книппер
Ему вручает почтальон.
Девятнадцатый век
Гремит в трактире хор цыганский.
Солдаты строятся в каре.
И на коленях перед Ганской
Стоит безумный Оноре.
Взлетают вальдшнепы над лесом,
И, услыхав их резкий свист,
В них целит с жутким интересом
Яснополянский беллетрист.
Сижу в кафе на Монпарнасе
И пью игристое бордо.
И о моём последнем часе
Поёт Полина Виардо.
Вот так же воздух был сиренев
У Врубеля на полотне.
Иван Сергеевич Тургенев,
Молите Бога обо мне!
