Пабло Неруда - Одинокая роза

В общем-то, мы родились,
чтобы друг друга слушать, видеть, мерить
(кто выше прыгнет, кто больше заколачивает и т. д.),
чтобы не замечать друг друга (с ухмылкой), лгать,
договариваться, быть безразличными,
обедать вместе.
Но, чтобы никто не попрекал нас землёй, —
мы облачаемся в забывчивость,
отмахиваемся от воздушных видений,
и остаётся лишь привкус крови и пыли
на языке: мы сглатываем нашу память
с глотком вина или пива, далёкие от всего,
от того и этого, от матери, от земли нашей жизни.

Строгие профили отполированного кратера, треугольники
носов, лица из отвердевшего мёда,
безмолвные колокола, чьи гулы
улетели к морю, чтоб не вернуться, челюсти, взгляды
недвижного солнца, царство
большого безмолвья, вертикальные
развалины,
а я как новенький, снова тёмный,
снова сияю —

я прибыл сюда, чтобы блестеть, если удастся,
мне необходимо огнистое пространство
без прошлого, — это сверканье,
Океания, камень и ветер, —
чтобы трогать, видеть, снова строить,
чтобы на коленях испрашивать целомудрие у солнца,
чтобы докопаться жалкими исцарапанными руками
до сути, до судьбы.

Мы прибыли издалека к дали,
чтобы заглянуть в орбиты камня,
в погасшие глаза, которые всё ещё смотрят,
в огромные лица, готовые к вечности.

Как далеки мы от этой дали,
как далеки от этих суровых масок,
застывших в полном безмолвии, — мы уезжаем,
окутанные их презреньем, их пространством.

Зачем мы приехали на этот остров?
Возвращаясь, мы увозим с собою отсюда
не улыбку цветущих людей,
не мерцающие бёдра красавицы Атароа,
не дерзкие взгляды мальчуганов верхом на лошади,
а океаническую неприязнь, робкий вопрос
созвездий, скрививших презрительно губы.

Путешественник, путник, весьма довольный,
возвращается к своим колёсам,
к своим самолётам,
и — прощай, торжество тишины, — необходимо
тут же проститься со сквозным одиночеством
ветра, воды, каменистого чистого луга,
бежать сломя голову от соли,
от опасности,
от одинокого круга среди воды,
откуда пустые глаза моря,
позвонки и веки сумрачных статуй
язвили испуганного буржуа-горожанина,
остров Пасхи, не цепляйся, отстань,
слишком много света, ты далеко,
а сколько воды, камня!
Too much for me! Поехали!

Усталый сирота
толпы, Я,
измочаленное дитя бетона,
изгой переполненных ресторанов,
который вечно собирался уехать куда подальше,
я не знал, что делать на острове,
хотел (и не хотел) остаться (уехать),
мнительный гибрид, запутавшийся в себе самом,
я не нашёл здесь места: каменная прямизна,
бескрайний взор гранитной призмы
и округлое одиночество изгнали меня, нас —
мы откочевали со своей грустью в другое место,
вернулись к своим врождённым агониям,
к неуверенности стужи и зноя.

О башня света, печальная краса,
разбросавшая по морю статуи и ожерелья,
известковое око, значок обширной воды, крик
траурного буревестника, зуб моря, жених
ветреной Океании, о роза в розницу,
срезанная с розового куста,
разъятого водной толщей на архипелаги,
о естественная звезда, изумрудная диадема,
одинокая в своей одинокой династии,
всё ещё недостижимая, ускользающая,
пустынная,
словно капля, виноградина, море.

Как нечто вышедшее из воды, нагое, непобедимое,
как платиновое веко, хруст соли,
водоросль, дрожащая рыба, живое лезвие, —
я, от всех врозь, удаляюсь
от этого острова в розницу, уезжаю,
запахнувшись в свет,
и хотя принадлежу к стае,
к тем, кто прибывает и убывает стадами,
к обезличивающему туризму, ко множеству, —
я признаюсь в кровном родстве с этой кромкой,
вызванной к жизни зарёй Океании.

Мы спешим вернуться, нас ждут назначения,
брюзгливые публикации, горькие диспуты,
ферменты, войны, болезни, музыкальная каша,
которая нас осаждает, беспрерывно нам досаждает,
снова мы сплачиваемся в наши отряды,
хоть все единодушно и объявили нас мёртвыми, —
и вот мы снова здесь с нашей кривою улыбкой,
то есть раздражённые тем, что нас, возможно, забыли, —
а сами забыли, что там, на островке без пальм,
там, где выдалбливают носы из камня,
треугольники, вычерченные под открытым небом и солью,
там, на малюсеньком морском пупочке,
мы оставили самую крайнюю чистоту,
простор, оторопь островных содружеств,
которые поднимают свой голый камень, свою правду,
и никто не удосужится полюбить их, жить с ними,
и в этом есть и моя трусость, каюсь —
меня хватает лишь на невечные здания,
а в этой столице без стен,
сложенной из света, соли, камня и разума,
я, как и все, огляделся и в страхе бежал,
покинул чистую ясность мифа,
бежал от статуй, окружённых синим молчанием!..

Из других мест (Цейлон, Ориноко, Вальдивия)
я возвращаюсь с лианами, губками,
плодоносными стеблями, вьюнками,
с чёрными корешками землистой влаги…
С тебя, океанская роза, абсолютный камень,
я уезжаю чистый, процеживая ясность ветра,
возрождаюсь, синий, металлический, явный.

Дитя лесов и зимних железных дорог,
я, хранитель тех зим,
той грязи,
с жалкой горбатой улочки,
я, тёмный поэт, ощутил на лбу поцелуй камня,
и все мои горечи как рукой сняло.

Любовь моя, роза в розницу, отдалённая многоморьем,
бескрайним, как снег и простор,
маленькая и таинственная, окружённая
вечностью, я благодарен тебе
не только за твой целомудренный взгляд,
за скрытую белизну, тайная роза, —
а за разумный отсвет твоих статуй,
за глухоманный покой, который ты положила мне на ладони,
за день, застрявший комком в твоём горле.

Потому что, если бы мы все сошлись там,
как вымирающие слоны,
прибегнувшие к самому крайнему кислороду, —
если бы армады сытых и голодных,
арабов и бретонцев, теуантепеков
и гамбуржцев, сенегальцев и хмурых чикагцев, —
все вместе смекнули бы, что там прячут ключи
от дыхания, от равновесия,
которое покоится на правде камня и ветра, —
если бы именно так было, и ринулись бы расы,
и обезлюдели бы нации, —
и все отправились толпой на остров,
если бы мы все вдруг стали мудрыми
и высадились бы на Рапа Нуи, — мы бы его убили,
убили своими шажищами, диалектами,
плевками, баталиями, религиями,
и там тоже не стало бы воздуха,
рухнули бы наземь статуи,
стали бы грязными столбами каменные носы,
и всё бы от горечи умерло.

Прощай, всеочищающая роза,
пуп золотой, таинственная суша,
мы возвращаемся к своим занятьям,
к своим печальным службам и ремеслам.

Храни тебя, великий океан,
от нашей чистоплотности угрюмой!

Сегодня одиночество преступно,
спрячь, остров, древние свои ключи
в пещере лавовой, среди скелетов,
которые нас будут упрекать
до той поры, пока не станут прахом,
за наше бесполезное вторженье.

Я возвращаюсь. И моё «прощай» —
пустое слово, а торжественность —
не в нём, а в том, что остаётся здесь, —
немая безучастность в центре моря,
сто взоров камня, самоуглублённых
и обращённых к вечности воды.