протянулись от крыльца,
как далёкой кромкой леса
обозначен горизонт,
как бредёт ночной повеса,
на плече несущий зонт,
как лежит большой просёлок,
огородами зажат,
как осипшие заборы
грядки с луком сторожат,
как плывёт в тумане тополь,
будто парус над рекой,
как боится дверью хлопнуть
сын, вернувшийся домой.
***
Опять, опять, опять... С востока
багровянится окоём,
фонарь далёкий одиноко
стоит упорно на своём,
а соловьи сливают свисты
в предутреннюю тишину,
и в небе облачном и мглистом
нет и намёка на весну.
Нет и намёка. Так от века
весна слезы томит раствор,
чтоб мир омыло из-под века
всевидящее торжество.
* * *
Губы — сок малинный. Цвет их — крик!
Без предисловий длинных я славлю миг.
Забуду, что жизнь непрочна, тебя любя.
Если любовь порочна — святы и ты, и я!
Чудо моё в малой комнатке,
как я благодарен тебе
за то, что меня незаконно
ты допустила к себе.
За то, что диван не складывала,
когда по утрам уходил.
За то, что вперёд не загадывала.
За то, что тебя любил.
От метро "Комсомольская" —
всё налево и вниз —
дует летний московский
освежающий бриз.
Засыпают троллейбусы
вдоль стены налегке,
словно баржи, застывшие
на асфальтной реке.
Их раскрытые двери,
как открытые рты,
тёплой тайной чернеют
средь густой синевы...
Искривлённая улочка,
где затеряна дверь,
незаснувшая женщина
и пустая постель.
Ночь. Раскрытое окно. Дождь.
Ну чего ты от неё ждёшь?
Всё дала. Всё, что могла дать.
Не имеющегося — не взять.
Ты присядешь на дивана край,
не целуя, гордо скажешь:"Прощай!" —
и уйдёшь, тихо дверь притворив,
а она будет бледнеть до зари
и ни...
Уходят года и люди,
боль
любой
любви.
Но вырастают прелюдии
к немым
возвышеньям
души!
* * *
В день, когда скучный дождь скучно барабанит по листовому железу крыши, когда скучное низкое небо обложено скучными серыми облаками, когда цветы, стоящие передо мной на столе, так же скучны и безлики, как скучны однотонные обои, отделанные скучными стандартными цветочками, когда каждый звук в природе скучен, уныл и раздражающ, когда тишина так же невыносимо скучна, как невыносимо скучен шум, когда спокойные лица окружающих так же скучны и невыразительны, как улыбающиеся — скучны и нелепы, когда смеющиеся лица поразительно неестественны и дики своей неприемлемостью в этом скучном мире, — я вдруг остро и мгновенно понимаю, как я люблю тебя, как нужна ты мне и как я пуст без тебя.
***
Откровение сотворю
на коленях я сентябрю —
и к янтарному алтарю
меня мёртвого принесут.
Ах, янтарная та сосна...
Ты выныриваешь — блесна —
из клязьминского из леска
у клязьминского бережка.
Приходил к тебе на моленья
и сидел на сухих кореньях,
забываясь в своих виденьях
о холодных круглых коленях...
А потом ходил светел, свеж,
вновь был полон простых надежд
и из тысяч любых одежд
лишь одну узнавал, как пёс…
Видно, издавна повелось:
что хирело, что жило в рост —
всё найдёт церковный погост.
Ах, куда меня заносило!
Жизнь какая меня бесила!
А теперь не имею силы
глаз поднять на её могилу...
* * *
Прелестна нелогичность женских слов
Необъяснимо тонкое волненье
И кажется тягчайшим из даров
легчайшее руки прикосновенье
Не умирай, любимая, не уходи!
Я не могу понять, что ты
с другим.
Веселым иль угрюмым, добрым, злым.
Любым!
Я не могу понять, что ты
с другим...
Как непонятно просто в мире всё.
Играют дети. Солнце бьёт в окно.
Пенсионеры в стол вбивают домино.
Но! Как непонятно просто в мире всё.
А в комнате —
молчание твоё.
Оно меня по нервам тупо бьёт,
оно висит, а я сижу и жду.
Ты у дверей счищаешь маникюр,
на пальцы смотришь,
говоришь: "Пойду?.."
Ну так чего же я сижу и жду?!.
Ведь ты уйдёшь! А солнце будет бить
нещадно... Пусто... И в висках стучит...
Всё так же жить?
По городу бродить?
Кивать соседям?
Нелюбимым быть?
Нет!
Не могу!
Чего ж я не могу?
Всё будет так.
И я себе не лгу.
Всё бесполезно и неотвратимо.
Сегодня умерла моя любимая.
Тоска плывёт по городу, тоска...
Любимая, а помнишь, как тогда...
Роняют женщины тела
И обречённо раскрываясь
сгорают глупые дотла
Но
недоступно засыпают
* * *
Не видать на небе
ни звезды, ни Бога.
Млечная дорога
в чёрных облаках.
Но не разделяют
думу о тревогах
соловьи с лягушками
впотьмах.
Только лишь соседский
пёс всё плещет цепью
и великолепью
песенных ночей
противоставляет
образ свой нелепый.
Вроде бы хозяйский,
а меж тем — ничей...
ЛЕТНЕЕ ПРОБУЖДЕНИЕ
Ах, соня, проснись и застынь
у оконца, увидев сквозь серых
ресниц волоконца, как в синьке
небесной полощется солнце...
ЖИВЁМ МЫ ОДНАЖДЫ
Живём мы однажды, но верует каждый — к нему благосклонна судьба. Горит — не сгорает и на день лишь тает его непростая звезда. Меня ж на рассвете разбудят соседи заботами нового дня. Пусть я им не нужен, но ими разбужен и греюсь у их очага. Не в этом ведь дело, какого предела достигла шальная душа. Чего б ни хотела, куда б ни летела, вновь к людям вернётся она. Когда-то, я знаю, мы все осознаем: на самой святой из планет всё наше призванье и носит названье простое-простое — сосед. И пусть я однажды уйду, как и каждый, возможно, проводят меня лишь только соседи по этой планете с названьем прекрасным — Земля...
* * *
Стихи ночные не чета дневным:
им не накинуть никакой одежды.
Они голы, как чёрные стволы,
где ни листвы, ни веры, ни надежды..
ВСТРЕЧА С АРСЕНИЕМ ТАРКОВСКИМ
Я опоздал. Уткнулся в чьи-то спины,
тянулся ухом за дверной проём,
а сзади наступающие клином
проталкивали нас за окоём.
Я головой вертел, я слышал Голос.
Он был печален, горек... и волнист!
А в нос мне лез какой-то девы волос.
Душа тянулась вверх, а плечи вниз...
И всё же краем глаза я заметил,
как, отражаясь в сумрачном стекле,
читал стихи Поэт, высок и светел.
Боль проступала на его челе.
Я глаз косил на это отраженье,
я впитывал слова, привадив слух...
Витало над собраньем отрешенье,
и голос плыл, томителен и сух.
Вот он прервался. И в одно мгновенье
все выдохнули, как солдаты - враз!
И сразу началось столпотворенье,
и наконец-то протолкнули нас.
Тут чей-то голос возвестил толково
(действительно, вначале было слово),
мол, чтоб войти, не биться об углы,
необходимо вынести столы.
И вот столы взметнулись, покачнулись
и по рукам и головам пошли
(ах, не сносить кому-то головы!),
а мы ещё на метр протолкнулись.
Мы лезли в зал, как лезем в душу другу.
Слепой башмак на дружескую руку
совсем недружелюбно наступал,
не извинялся. Он стремился в зал!
Девицы шли как в бой высокой грудью
(грудная клетка с этаким орудьем
кого угодно с ног свалить могла) -
я трепетал, вцепившись в край стола...
