Макс Армай - 33 Буквы

Вся красота осталась позади:
Одежды сорваны, как перед погребеньем,
Мир омывают, словно труп, дожди,
А после, в саван заключат метели.

Пусть до зимы, пока что, далеко,
Но с каждым днём, мир скорбнее и строже:
Темнит печаль прекрасное лицо —
— Ему ль не знать, что он на смертном ложе!

Но всматриваясь в резкие черты,
Ловлю я то, что не увидел летом,
И постигаю — красоту морщин
И волю жить, без Веры и Ответа…

Где, скажите, найти мне осень,
Что одежду из золота носит?
Но при этом, совсем не чванлива,
А мила и, как небо, невинна!

Лишь увидит мерцание снега,
Как одежда летит на землю.
И уже распускает косы
Перед снегом нагая осень.

Хотя, впрочем, кто скажет наверно,
Что она влюблена безмерно?
Может так, ну а может — иначе.
Всё же лучше, чем когда плачет!

Вновь висит над горизонтом Зимняя звезда.
Ангела перо упало, вдруг, с его крыла.
Лёгким, белым, чистым снегом опустилось вниз.
Ели теперь спорят с небом чистотою риз.
Ночью будет, с звёздным небом, в блеске спорить снег.
Тёмный ангел, пролетая, свой замедлит бег.
И, быть может, с сожаленьем, помянёт о том,
Невозвратном, светлом веке, когда был с Отцом.
Если вспомнит, то заплачет. Не слезами — льдом.

Яркое солнце застыло в небе.
У края же леса, где две сосны,
Весна, позабыв обо всём на свете,
Ещё не проснулась и видит сны.

Рассыпав по хвое душистые косы,
Едва ли стыдится своей наготы:
Нежится сладко в сиянии солнца
Вечно прекрасная жрица любви.

Эхо молчит, и с ним ветер — тоже.
Тихо. Лишь слышится пение птиц.
Одно только солнце ласкает кожу
Милой царицы земных всех цариц.

Давно она спит.
А проснуться не в силах.
Верно и ей тот же грезится сон,
Не первый уж век дам тревожащий в мире —
— О том, что в неё кто-то страстно влюблён.

Я как язычник начинаю год
Не с зимней стужи Рождества Христова,
А с той поры, что нам дарует плод
И в мир приносит жатву, а не слово.

Когда я радуюсь, едва открыв глаза,
Тому, что утро спряталось в тумане,
Что воду в бочке затянуло коркой льда,
А сердце щемит в сладостной печали.

Когда в деревне закрываю дом,
В нём заточив все дачные заботы,
Тогда лишь чувствую, натруженным хребтом,
Что Новый Год, что счастье, что свобода!

Снежинка падает в раскрытую ладонь,
Порой, как мысль негаданная в душу.
Скажи, зачем, беспечный предок мой,
Когда-то вылез ты из тёплых вод на сушу?

Скажи, зачем, ты свой уютный ил
Покинул, ради звёзд и ради ветра?
Ах, да, прости, я как-то позабыл,
Что ты, увы, искал совсем не это!

Ведь ты хотел не звёзды, а покой,
Не шёпот ветра, а всего лишь пищи,
И знать не знал, идя этой тропой,
Что добредёшь и до моей ты жизни.

И я не знал, что мысль здесь обрету,
Что появлюсь когда-то здесь и где-то,
И за свою и за твою судьбу
Терзаем буду поиском ответов.

И вот от мыслей мне покоя нет:
Они, как вихри первозданной вьюги,
А не как лёгкий и пушистый снег,
В меня врываются и жалят, словно мухи.

Я рад зиме: скромны её наряды.
Расцветке белой благодарен взор,
Когда, от пёстрой осени, усталый,
Ищу на окнах кружевной узор.

Мне сладко слышать скрип морозный снега,
Безумный вскрик далёкого гудка:
Легко ведь на ногу зимою, в холод, эхо —
— Его не держит за руку листва.

Сияет солнце на лице румянцем.
Катается до ночи детвора.
Оденутся актёры вскоре в старцев:
Мешок с подарками, седая борода.

Снеговики, снегурочки и ёлки —
— Наверно, с этим ныне, как всегда,
Если взобралось папе на закорки
Горластое и шумное дитя.

Раскисший снег, нарядные витрины.
Опять шампанским встретим Новый Год.
Жаль, что запрётся снова по квартирам
Дорвавшийся до выпивки народ.

А, впрочем, пусть себе! Унылое веселье,
Едва ли будет всем нам не к лицу:
Теперь и жизнь у всех, такая же, как двери —
— Красна запорами, ведущими к крыльцу.

Раскину в полночь зимнее гаданье.
Ах, почему едва горит свеча?
Сейчас во мне всего одно желанье —
— Остались в сердце бы любовь и доброта!

Так хочется уюта и тепла —
— Устало сердце жить лишь ожиданьем!

Весь день душа была в узилище:
Мне пытка — нудная работа.
Как и Сизиф в своём чистилище,
Платил я потом за свободу.

Но вечер сквозь решётки выглянул —
— И камень в пропасть брошен с грохотом.
И я по улицам, стремительно,
Бегу из сумрачного омута.

Бегу кривыми переулками.
Бегу к своим друзьям таинственным.
Туда, где солнечными звуками,
Меня приблизят к новой истине.

Туда, где ждёт меня, ссутулившись,
Тот, видел кто начало времени.
И где, насмешливо нахмурившись,
Мне о моём расскажут бремени.

Где тот, спустился кто на облаке,
Всегда внимательный и ласковый,
Кто каждый день меняет облики,
Чтоб я не обольщался масками.

И где мой друг, мой самый преданный,
Всегда печальный и задумчивый,
Кто показал мне всю вселенную,
Чьи крылья так белы, могучие.

И где, быть может, вновь увижу я
Ту, что прекрасней самих ангелов.
И поцелуй чей, такой искренний!
Зажёг мне душу ярким факелом!

Туда бегу, к друзьям единственным.
А сам боюсь. — Да, право, там они?
Иль, может быть, в свой мир немыслимый
Уже ушли, путями тайными?

Вдруг потеплело, и город стал таять.
Осела неспешно громада Кремля.
Манежная площадь в дыру котлована
Ушла, только вздыбилась с краю земля.

Прямая Тверская, от самых бульваров,
Сползая, вдруг стала ущелием гор.
Дома искривились, лишь здание МХАТа,
На Камергерском, не сдало свой двор.

Лубянка исчезла в огромном провале:
Минута — и лишь пузыри из квартир.
Но, к счастью, немного пока пострадали
Кузнецкий, Никольская и Детский мир.

Весенним потоком, в огромные кучи,
На площади смыло гирлянды машин.
И были те кучи и выше, и круче,
Чем сами холмы, где стоит Третий Рим.

А фонари, как большие сосульки,
Медленно капали в небо, с земли.
Москва же река клокотала и булькала,
И затопляла кварталы Москвы.

И тут вдруг земля зашаталась и вздрогнула,
И опустилась в глубины веков.
И над Москвою, опять мезозойское,
Раскинулось море без берегов.