Москва. 1912
Быль несчастен: никем не видимо кривляясь, как червяк под пятою.
«Но под чадрою длинною
Тебя узнать — нельзя»
Видючи лукавые руки,
Знаючи туманов цвет.
Помнючи предсмертные муки,
Слушайте звоночки монет[2]
Блеянье бедного разбега
(Нет, он теперь не высок!)
Тлейте же волосы Казбека
Счесанные ветром на висок.
Умыйница лиховеселья,
На дикие радость-сердца
Зачем наступила газелья
Как воды смутила зерцать?
И медленна и желанна
И хитростная — щедра —
Со уст облетев — неустанно
Опять налетала чадра?
И тот, кто тлеет повержен
За скальной, опасной тропой
Винтовки промерянный стержень
Оставил следить за тобой!
Пройди к повороту и скройся
Из пыльных недель навсегда
И день мой персидский утройся.
И пеной покройтесь года!
Зазмеившись проплыла,
Грозных вдаль отбросив триста,
В море памяти скула
В слезы взмыленная пристань
Даже высушена соль…
Даже самый ветер высох,
Но морей немая боль
Желтым свистом пляшет в лицах.
И в колени моряка
Опрокинув берег плоский,
Перережутся века
Черным боком миноноски
Уплывающим — привет
Остающимся — прощенье
Нас ни здесь, ни с теми нет
Мы — ведь вечности вращенье.
Июнь. Евпатория.
Синеусое море хитро
Улыбается лаковым глазом…
А я умирая вытру
Из памяти разом
Тебя и другую красавицу:
Тонкорукую, робкую Тускарь,
Пролетевшую ножкою узкой
От путивля до старенькой суджи
(Засыпающих сказки детей).
О рассыпься изменою тут же
Инописец старинных бытей
Как же забыть мне белые лапти? —
Ведь он раскинулся усами синими
Ведь полдню хочется крикнуть: «Грабьте
Его жаркими нынями»
Ведь — мгновению верен и крепок
Закипает, встает на дыбы,
И не мной же он выверчен — слепок
Покоренной Приморьем судьбы:
О, не с рук ли отряхивая бури
Ломая буйности рога
Под трубы Труворовы, Рюрик
Взлетать на эти берега
И — вновь закипевшие призраки бедствий
Я вижу в опасном морском соседстве.
Две слабости: шпилек и килек…
А в горячее лето
Море целит навылет
Из зеленого пистолета
Но схвативши за руку ветер,
Позабывшее все на свете,
В лицо ему мечет и мечет
Лето горячие речи;
О! Море как молодец! Весь он
Встряхнул закипевшие кудри
Покрытый уларами песен
О гневом зазнавшемся утре.
Ты вся погружаешься в пену,
Облизанная валами.
Но черную похоти вену
Мечтой рассеку пополам я
И завтра как пристани взмылят,
Как валом привалится грудь:
На вылет, на вылет, на вылет,
Меня расстрелять не забудь.
Когда затмилось солнце
Я лег на серый берег
И ел скрипя зубами тоскующий песок…
Тебя запоминая
И за тебя не веря.
Что может оборваться межмирный волосок
Всползали любопытно по стенам смерти тени
И лица укрывала седая кисея…
Я ощущал земли глухое холоденье,
Но вдруг пустынный воздух — вздохнул и просиял!
Ты чувствуешь в напеве скаканье и касанье?
То были волны, волны! Возникнуть и замрут…
Я вспомнил о Тоскане, где царствовать Оксане
И вот тебе на память навеки изумруд.
Крым. Август. 914.
Разуметь не можно быстровий,
Перескакивая с облыжной очереди
Не заломлять по выси брови,
Кто не узнает возданной дочери.
А сокрываясь в обымы бреденя,
Див глянул дремливо на облаке мочи,
А не умерит весельных ведений
Оброчный сын пониклой ночи
Имуч в умчалых верстах почало —
Коней, из гор чьи, к мете домчало.
М. Апр. 914.
Восторг изъявлен горестью горизонта,
В разодранном кружеве — вожделенью последней —
А весне отвечает изломанный
Гром преднебесной колеби.
И вот в находе прямейшей закрути
Отвещаны бываньям вольности;
Такая ветрянность в замирном закуте!..
И вещень вещий имеконязь.
Сумеют груди, губы
В мирячем любеже —
Как ломится на тучах убыль
В обратном рубеже.
На страшный верх из вер
Отъятый случай на поклоне
В гаданьи стрел изверг —
Речами глаз — напротив.
Реками в лад ведут
На встреч мольбу о дубы.
И гнездный пир на путике
Встревожный склон задует.
Взоры бежали сами…
Запиханы души слов…
И коло вечора лесами
Навзлёт развивает число…
Горюн распластан на небозёме.
И грому — в разодранной линии,
А горб горится, в ответе вздыбившись.
В вопросе явлению — на высоте подъема.
Красочь, игранье, и в шитых зорях
Страх вещных вер, избытке слынья,
Рукой насмешника веселых имя.
И нежно шлема безперых вымя
Во свите блеска дерзка ответом,
На рукояти норова, гордынь Жигмонда.
Что в эти домны заката
Сбросить в уплывные горны
И в хлада колыби закатить
Блеск в смену на ТУске непокорный
Упоеваясь в расплывных тех струях.
Что взнесенных дротиков снопы
Кренящего диска умчалая дискоболиа,
Она не расстроит чередного запуска,
И конщик не сдует чёр в сбруях
Летящего противоЧуден;
Напружность веселую стопит
Опальнаго втуне пали о
Забежчика с утра сам узкой
Обгонит той згою меня разве!
Что до последующей — я не участник
И на журливом озере мой парус вей.
Паруслом слез застенящей,
А не бывало — не правда? — прекрасней
Весел ея опенящей.
Коувола. февраль.
Какой бы сверкалой дюжины
Утешена стая надменника.
Омирщенною клонью разбужены
Позвука зорчии пленники
Так отвечает в гонитве —
Неугодным походом на пропасти
Дышел воздушных на вид вы —
Очертелые дыхи робости
Тутнем ходячим допытан
Ревнующий внятень подъемов.
Кто же вот скажет, копытом
Бьет он за рощей Прове?
Тоже замучил время.
Кунак, добродий удневий.
Может уздетая темень
Отдавает заведомо гневом
Отруба у предмолвия — иночто
Прекословит клоня обоямо —
По привычке все ж дышельным вынужден
Туловом сдать пред брамой.
В нынь посылая грозных
Дрожи насмешек
Чуб ее вычуран просто
На синеве безведома
Выплатить слывшими глыбами,
Звучей баянью величен;
Но по зарям вдруг дыбами
Большая мера толичеств.
Месть безымянная с ними
Вслед за побегами свиста
Рядом и ядровых снимет
Вздохов, встревоженных изстарь.
Вновь на бегуне туманы[3]
Волн ветровея разрежет
Дань, поступая, выманивай
Только очами забрезжит
. . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .
