Михаил Лермонтов - Том 3. Драмы

Фернандо! До меня доходят слухи,
Что ищешь ты войти в мое семейство!..
Безумец ты! – клянусь святою девой!
И мысль одна, мой милый, быть мне зятем
Должна казаться смертною обидой.

Желательно, чтобы моя обида
Могла вам заплатить за ваши…

Мои обиды!.. Слушай же, глупец,
Что я скажу тебе, да со вниманьем.

Как счастлив тот, кто может, оказав
Добро один раз в жизни человеку,
Бранить его глупцом сто раз – и каждый день!

Узнать ты должен наконец,
Кто ты! – доселе содержал я
Тебя почти совсем как бы родного.
Но с этих пор переменилось всё!
Я повторю тебе, как ты попал сюда:
С слугой однажды шел я из Бургоса[9]
(Тогда еще я только что женился).
Уж смерклось, и сырой туман покрыл
Вершины гор. Иду через кладбище,
Среди которого стояла церковь
Забытая, с худыми окнами.
Мы слышим детский плач – и на крыльце
Находим бедного ребенка – то был ты;
Я взял тебя, принес домой – и воспитал.

Но для чего тебя там положили
И кто родители твои – бог знает!
А я так не хочу и знать; да, да!

Так, так, совсем, совсем забытый сирота!..
В великом божьем мире ни одной
Ты не найдешь души себе родной!..
Питался я не материнской грудью
И не спал на ее коленях. Чуждый голос
Учил меня родному языку
И пел над колыбелию моей.

О чем печален! – точно вот как было.
Возможно ли тебе теперь жениться
На дочери моей? Что после скажут
Другие благородные испанцы?

Поговорят – и замолчат.

Не замолчат, не слыхано у нас,
Чтобы на улице найденный человек
С семейством очень древним, благородным
Мог сблизиться.

Сказать вам отчего?
Боятся эти люди, чтоб тогда
Их равенство скорей не увидали…

Вот этот, здесь, мой первый предок, жил
При Карле первом, при дворе, в благоволенье[10]
У короля, – второй при инквизиции
Священной был не в малых людях;
Вот тут написано, что сделал он:
Три тысячи неверных сжег и триста
В различных наказаниях замучил.

О, этот был без спору муж святой;
Конечно, он причислен к лику?[11]

Нет еще!..
Вот третий здесь в военном одеянье,
С пером на шляпе красным, и с усами:
Вторым служил на флоте он – и утонул
В сраженье против англичан проклятых.[12]
Еще ж пятнадцать прадедов моих ты видишь
(Дай бог, чтоб и меня сюда вписали
И род наш до трубы последней продолжился);[13]
И – ты – ты захотел вступить в число их?
Где, где твои родители, бродящие
По свету негодяи – подлые… или…
Несчастные любовники, или какие –
Нибудь еще похуже… дерзкий! Что ты скажешь?
Когда пергаменты свои покажешь[14]
И явишь всё, тогда я замолчу.

О, если б только я хотел молчать
Заставить вас (трогая шпагу), то без пергаментов
Я б это мог.

Уж слишком ты забылся,
Бродяга! Покажи ж сейчас,
Как ты меня молчать заставишь: а не то
Велю тебя прибить, и это верно,
Как то, что папа есть апостолов наместник!..[15]
Как ты меня молчать заставишь?
Бедняга, плут, найденыш!.. Ты не помнишь,
Что я, испанский дворянин, могу
Тебя суду предать за эту
Обиду (топнув), видишь ты перед собою
Изображения отцов моих?
Кто ж твой отец? Кто мать твоя,
Которая оставила мальчишку
У ветхой церкви? Верно уж жидовка;
А с христианкой быть сего не может:
Итак, смирись, жидовское отродье,
Чтоб я тебя из жалости простил!..

Послушай, Алварец! Теперь – теперь я
Ничем тебе не должен! Алварец,
Ни благодарности, ни уваженья
Не требуй от меня, – кровь благородная
Текла поныне в жилах этих;

Вот эта шпага, если хочешь знать,
Она тебя молчать заставит.

Вон! Вон скорей из дома моего,
Чтоб никогда ни сам, ни дочь моя
Тебя близ этих мест не увидали.
Но если ж ты замыслишь потихоньку
Видаться с нею, то, клянусь Мадритом,[16]
Клянусь портретами отцов моих,
Заплотишь кровью мне.

Ты можешь кровь мою
Испить до капли, всю; но честь, – но честь
Отнять не в силах, Алварец!

Вон! Вон, глупец! Когда ты хлеба
Иметь не будешь – к моему окошку
Не подходи, а то велю прогнать.

Каков же негодяй Фернандо стал!..

О! Ад и небо!.. Ну прощай!..
Но бойся, если я решусь на что-нибудь!..

А! Добрый день отцу Сорринию!

Как поживаете, святой служитель божий?

Помилуйте, я лишь смиренный раб его
И ваш слуга покорнейший.
Да что у вас за шум в дому случился?
Как бешеный тут кто-то пробежал
И даже мне не поклонился.

Да, я теперь лишь из дому прогнал
Питомца своего; давно пора уж было.

И я давно уже заметил это;
Но не хотел лишь беспокоить вас…
Повеса он большой, и пылкий малый,
С мечтательной и буйной головой.
Такие люди не служить родились,
Но всем другим приказывать.
Не то, что мы: которые должны
Склоняться ежедневно в прахе,
Чтоб чувствовать ничтожество свое,
Стараясь добрыми делами
Купить себе прощенье за грехи.
А что он сделал, должно ли мне знать?
Быть может, против церкви или короля –
Так мне не худо знать…

Бедняга этот…

Бедняга?

Как же! Я его нашел
Ребенком, брошенным на улице.

Таким бы людям надобно прощать,
Они наказаны уж богом.

Как прощать?
Да я вам расскажу, что сделал он.

Как жалко, что его карманы пусты;
А то набил бы я свои потуже.
Так в мире всё из рук в другие переходит.

Когда он был еще ребенком, позволял
Ему я с дочерью моей играть;
Они играли да играли – я не думал,
Что выдет что-нибудь из этого худое.
Бывало, спросишь: что вы, дети? – Мы играем. –
Во что? – В любовь! – и нежно целовались,
Как горлицы. Фернандо, став постарше,
Уж понял, что нейдет так вольно обращаться,
И начал думать, как бы продолжать
Игру когда-нибудь, – из слов его я видел
Нередко, что желал бы он жениться
На дочери моей. Как я взбесился,
Вы можете понять, отец Соррини!..
С тех пор я стал с ним груб, суров, хоть против воли;
Как вы ни говорите, взял его
Еще ребенком я под эту крышу;
Он жил со мною двадцать лет;
Был будто первенцем моим… недавно
Я вновь хотел с ним показаться нежным –
Как вдруг узнал я от жены моей,
Что хочет у меня просить Фернандо
Эмилию в замужство… ну ж, меня
Вы знаете, – хоть сед – но как взбешусь…
Ну!.. Я и уговаривал его;
И представлял все важные причины, –
Он много мне грубил – и я решился
Прогнать его из дома наконец.
И не увидит христианская душа
Его ноги в дверях моих. В том я уверен!..