Андрей Вознесенский - Ямбы и блямбы

Бежишь не от меня –
от себя Ты бежишь.
Рандеву отменя,
убегаешь в Париж.

На мобильный Сезам
объяснишь: «Например,
я внимала слезам
нотр-дамских химер».

Для того ль Тебя Бог
оделил красотой,
чтоб усталый плейбой
рифмовался с тобой?

Именины Твои
справишь, прячась в Твери.
Для чего выходной?
Чтоб остаться одной?

Ты опять у окна,
как опята, бледна.
Ничего впереди.
От себя не сбежишь.
Ручки тянет к груди
нерождённый малыш…

Не догонишь, хрипя,
длинноногий табун.
Не догонит себя
одинокий бегун.

Ночью лапы толпы
станут потными.
Не рифмуешься Ты
с идиотами.

Каково самой
владеть истиной,
чтобы из одной
стать единственной!

Стиснешь пальцы, моля,
прагматизм бытия,
гениальность моя,
Ты – единственная.

Среди диспутов,
дисков, дискурсов
Ты – единственная:
будь Единственной.

Большая жизнь столкнулась с малой.
В больнице, в коей я бывал,
развязывался экстремальный
скандал.

Студентка русской философии,
длинноволосая Далила,
отдутловато-малосольная,
свою соперницу давила.

Соперница казалась старше
и опытней в подобных битвах,
и странно, что при этом стаже
дрожали губы, как оббитые.

И красные её сандалии
(свидетельство об упаковке)
пунктиром крови и так далее
в пандан горящему сандауну
бежали до её парковки.

И в этом обоюдном вое,
друг другу нервы перепортив,
они забыли о герое,
что был в палате – дверь напротив.

Он сдал всю жизнь для этой малости,
весь пепел славы – что ж, ошибка?

«Вы выглядите, как мальва.
Увядшая». –
«Ах ты, паршивка!»

В наркологическом накале
дворцы обёртывались хижинами
и речь, скандальная и наглая,
казалась жалче и униженней.

А мы похлеще засандалим!
И за окном, под снегом дряблым,
ель, озарённая скандалом,
высвечивалась канделябром.

Шёл из лягушек дождь контрастный.
Жарища – как в Нахичивани.
Обе печалились о нравственности.
В них нравственность не ночевала.

И только крохотные эго,
для ясности в каком-то плане,
как будто рухнувшее эхо
надежды и разочарования.

И окончательно позорны
все пораженья и победы.
И вертикальные озёра
крутились, как велосипеды.

А вам кто больше, дорогая:
стихия памяти иль малость,
что с вами вместе догорала?
Иль зорькой только занималась?

Про спор соперниц он не слышал,
разборку пропустил такую.
Он просто незаметно вышел
из этой комнаты – в другую.

В другую даль без аллегорий,
в другое горе и в укоры.
Не надо поднимать дреколья,
не понимая про другое.

Сперва он озирался дико,
не мог пошевелить рукою,
как дети странные – индиго,
нацеленные на другое.

Лежало смолкнувшее тело,
забыв про срамы и про совесть.
Оно вернуться не хотело,
к другой материи готовясь.

Если кто всенародно
обоссан
или просто подмыться пора,
вас обнюхает, как опоссум,
сострадающая сестра.

Уроженица Нарьян-Мара,
спецуборщица стольких НИИ,
жизнь по-своему понимала,
что она – в сострадании.

Зарплату беря как данность,
не жалуясь на Минфин,
родила сыночка-дауна,
лобастого, как дельфин.

Бог ввёл тебя в сострадание –
недозированный морфин.
На шейке твоей увядает
сморщенный парафин.

Пруд в окнах,
как Мастрояни,
подёргивает щекой.
Откуда, сестра состраданья,
живёт в тебе свет такой?

Откуда в тебе боль личная?
Несёшься не чуя ног,
когда над стеной больничной
панически бьёт звонок?!

Человеческие отправления –
безумные поезда…
Мы знаем лишь направления –
не ясно только – куда.

Когда же придёт день Судный –
и душу уже не спасти,
сестра пододвинет вам судно
и ласково скажет: «Поссы».

Сиделка в синем сарафане
спит, как сарделька в целлофане.
Во сне летает на сафари.
Как? Прицепив на попу фары!
И просыпается в поту
красавица. В минуту ту.

Кафе. Неглинная
или Трубная.
Гудки длинные.
Возьми трубку.
Слова полые,
словам хрупко,
их трубка полная –
возьми трубку.
Возьми горячую,
возьми правду
своими пальчиками
прохладными…
Я же не лезу
тебе под юбку.
Ушла? Прелестно!
Возьми трубку.
Гудки длинные.
Обрыв на линии?
Интрига Круппа?
Возьми трубку!
Тебя зарезали?
Скажи трупу
ради поэзии
взять трубку.
В эфире модную
крутят группу.
О чём поёт она?
«Возьми трубку!»
Вы все свидетели
моей печали.
Чтобы ответили,
чтоб трубку взяли.
Ты безответная,
неужто трудно
хоть раз в столетие
взять трубку?

Ты приехала на заработки
с Украины.
Ты готовишь мне утром завтрак
с укоризной.

Не с обидою,
но с укором –
представителю жизни сытной
за забором.

Почему к нам, ломая рельсы, –
смех сквозь стоны –
мчат китайцы, мордва, корейцы –
миллионы?

С ними, в маечке чемпионской,
из ненастья,
прилетела ты, журавлёночек,
голенастая.
Незамужняя, незалежная,
сердце мучая бесполезностью,
и здоровьем – не железная.

Чтоб меня уберечь, преступника,
от падения,
ты за мной неотступною
бродишь тенью.

Всем приятелям моим –
не бездарным! –
ты казалась соглядатаем,
жандармом.

Почему в многолюдстве хочется
абсолютного одиночества?

Странно мне:
больше свету?
Ты как тень на стене –
стены нету.

Когда в зеркале раскорячусь,
шарф надену,
вижу взгляд твой укоряющий
через стену.

Как два угля раскалённых
жгут мне спину.
Только скоро я, журавлёночек,
вас покину.

Улечу, где нет ни Останкина,
ни Ватикана.
Я уйду.
А ты, Тень, останешься
вертикально.

На журнальных обложках – люрексы.
Уго Чавес стал кумачовым.
Есть гламурная революция.
И пророк её – Пугачёва.

Обзывали её Пугалкиной,
клали в гнёздышко пух грачёвый.
Над эстрадой нашей хабалковой
звёзды – Галкин и Пугачёва.

Мы пытаемся лодку раскачивать,
ищем рифму на Башлачёва,
угощаемся в даче Гачева,
а она – уже Пугачёва.

Она уже очумела
от неясной тоски астральной –
роль великой революционерки,
ограниченная эстрадой.

Для какого-то Марио Луцци
это просто дела амурные.
Для нас это всё Революция –
не кровавая, а гламурная.

Есть явление русской жизни,
называемое «Пугачёвщина», –
сублимация безотчётная
в сферы физики, спорт, круизы.
А душа всё неугощённая!
Её воспринимают шизы
как общественную пощёчину.

В ресторанчике светской вилкою
ты расчёсываешь анчоусы,
провоцируя боль великую –
Пугачёвщину.

На Стромынке словили голого,
и ведут, в шинель заворачивая.
Я боюсь за твою голову.
Не отрубленную. Оранжевую.

Галкин – в белом, и в бальном – Алла, –
пусть летают в гламурных гала.
Как «Влюблённые» от Шагала.

В небе, словно алая кровь,
вместо общего «фак ю офф!»,
чтоб страна, обалдев, читала,
ночь фломастером написала:
«ГАЛКИН + АЛЛА = ЛЮБОВЬ».

Справочная?
009?
С праздничком!
Но что нам делать?

«Общий кризис, убирайся!» –
с этим солидарны мы,
и французы, и китайцы,
и великие умы.

Кризис стал всеобщей темой.
Души сковывает тьма.
Омертвелая система
бестелесного ума.

Православные, брахманы,
греки с веками богинь,
оглашенные у храма
возглашают: «Кризис, сгинь!»

Не уходит. Упирается.
Кризис, он не идиот.
Хочет нового пиратства.
Не сожрамши, не уйдет.

«9» схоже с DV-дисками.
Обращаясь ни к кому,
Грибоедов с Девятинского
«Горе, – говорит, – уму!»

Нетто нолито.
Нету Нолика.

Нету Нолика на мобилке.
Остались счета в конверте.
Он купил для себя могилу
за полгода до смерти.

Опоздала жена его, Галя,
жмурик Нолика победил,
одноглазо сестёр пугая,
зажмуренный 01.

Выезжал на машине Ногия,
мчал через наш лепрозорий.
Очень многие длинноногие
не считали это позором.

Гений нас прельщает новеньким,
ходит, будущее потрогав.
Вслед толпятся крохотно нолики
в очередь за автографом.

Загнёмся, живя без Нолика,
агностика и параноика.

Кремленологи и кинологи,
лунолики и не просты,
есть крестики кроме ноликов,
Господи, их прости!

И когда моё сердце ноет,
будто он на меня глядит,
герой ночи, великий Нолик,
каплей крови моей летит.

Не то нолито.
Нету Нолика.