Потому что все тайное обязательно, обретая форму, теряет истину…
Мы идем по касательной.
По касательной.
Месяц светится. Ветер играет с листьями.
Здесь жарко, здесь время течет песком, скрипит на зубах, попадает в поры … Ты держишь меня – раскаленный склон, смирившийся, ставший моей опорой. Песок осыпается, и шаги сливаются с шорохом змей в пустыне. Я чувствую силу твоей руки, отныне я знаю ее, отныне ты сам состоишь из моих шагов, касаний, оттенков гортанной речи, и я, разбудившая твой огонь, смотрю, как идет по барханам вечер, сменяющий утро, как здесь, в песках, рождаются и умирают души. Я ветер, дыхание, я легка, сегодня я знаю, как ты мне нужен, как пальцы в песок погружая, ждешь идущего жара, знакомой дрожи…
Я ветер, дыхание...
Я твой дождь.
Держи меня крепче.
Ты можешь.
Можешь.
Это был дракон, и дракон смотрел, как мы входим в воду у диких скал, размывая пределы привычных тел, начинаем молча пересекать эту линию солнца… Ты слышишь звон? Не цикады, не ветер, не плеск волны, - это смотрит закатно на нас дракон, и от взгляда внутри начинает ныть что-то древнее, дикое, что-то сверх объяснений и сущностей… Мы стоим на границе земной и небесной сфер, на пороге древней, как мир, любви. И скала за спиной так отвесна, что в темноте у подножья ее светло.
Перед нами штиль. Между нами шторм.
И вода зеленая, как стекло.
Догорает костер. Этот берег пьян. Нерожденное слово внутри болит.
Ночь тепла и огромна.
Драконы спят.
И портовый город плывет вдали.
Что мне мораль твоя, если это медь прозвенела в устах невежды? Да, у меня золотое лето, да, я вхожу в него без одежды, да, я пишу о нем – так, что прочим – праведным, честным, елейно – скользким не отобрать у меня ни строчки, не осознать никогда, насколько это отчаянно, сильно, нервно– видеть насквозь, не касаясь кожи… Что мне рассказы твои, неверный, если мой Бог без меня не может, если Он создал меня из пепла, голосом стал моим колокольным, чтобы я пела ему и пела так, чтобы вам становилось больно. Что мне мораль, если ваши лица лгут изощренней любого слова…
Мне в протестантском раю не спится.
Перечитали бы Гумилева.
Город встречает тебя дождем...
Город встречает тебя дождем – сильным, безумным, сродни потопу, словно на небе освобожден Бог, и его беспокойный топот каплями, брызгами – по стеклу, по тротуарам, бордюрам, крышам… Это дороги к тебе плывут, чтобы ты смог оказаться ближе. Дождь проникает сквозь поры, сквозь прошлые жизни, чужие песни, так выливают над спящим воск, так пополняют запасы пресной влаги, так молча идут вдвоем, так открывают замки ключами… Город встречает тебя дождем. Город встречает тебя. Встречает.
Он одинок.
Как странник или рыбак, как ловец человеков, гадающий, что же делать с добытым уловом, с чужим бездыханным телом, с улыбкой, застывающей на губах. Он пилигрим, скиталец, мятежный дух, он ищет крупицы жизни, осколки света… Но это проклятие – вечно идти по следу и не решаться выбрать одно из двух. Он мог бы стоять на вершине, смотреть, как мир рождается заново, слушать рассветный ветер…
Здесь мертвое море. Он тянет из моря сети, наполненные невидимыми людьми. Однажды он встретит того, кто идет к нему по глади воды, не тревожа ее покоя… И небо над ними бескрайнее и такое глубокое, словно навек отменили тьму. Он слушает голос, становится невесом, он все отпускает, свои постигая тайны.
Его одиночество – тысячи лет скитаний – оставленной сетью падает на песок.
Я иногда не чувствую ничего...
Я иногда не чувствую ничего, кроме усталости. Даже твое инферно, магнитные бури где – то над атмосферой, томление духа и возмущенье вод не вызывают во мне ни имен, ни лиц, ни ощущений причастности… Я не помню, бывает ли что-то значительней и огромней вот этого дерева, что пропускает лист сквозь створку окна… Я вижу внутри листа деление клеток, движение жизни в тонкой среде… Остальное проходит по строчкам током, спускается в землю и замирает там.
Друг мой, ты знаешь, сегодня такие ставки,
Что не играть опасней, чем проиграться.
От рукояти трости и до булавки
Белого золота, что украшает лацкан,
Я на кону. Как вышло – не помню даже,
Только, поверь, отчетливо понимаю:
Это такая партия, где неважно,
Играю ли я, или в меня играют.
Друг мой, ты будешь сердиться, и даже очень:
Ведь я обещал не подходить к рулетке.
Но нынче игра не похожа на сотни прочих.
А это бывает редко.
Чертовски редко.
«Я убью тебя», – рычит он. Она смеется. У нее браслеты звонки, а ночи жарки, за ее цветастой юбкой весь табор вьется, у нее глаза ребенка, душа цыганки. «Хэй, потише, – говорят ему, – Осторожно! Да она танцует так, что себя забудешь!» Острие ножа привычно ласкает кожу, и костер горит, и весело спорят люди. Он следит за каждым шагом, за каждым взмахом, у него в запястье шаг ее пульсом бьется, он запомнил, как она говорит и пахнет, а она глаза отводит и не дается.
Он стоит в тени, ножом вырезает что-то. Беспокойный месяц бродит по ветхой крыше. У костра она танцует свою свободу. «Я люблю тебя», – рычит он. Она не слышит.
Его кочевое племя разбило стан. Ее кочевое племя ушло на юг. Он сросся с седлом за месяцы, он устал, как странники и бездомные устают от вечных скитаний. Его небольшой народ готовился к ночи, сбрую снимал с коней. Костры разгорались. Он чувствовал, что живет на древней земле, в границах ее огней. Он чувствовал, как становится невесом, огромные звезды качались над головой. Он спал у костра и видел чудесный сон о том, что отныне не было ничего. Он видел другое племя, иная речь звучала напевно, будто бы наяву, но он не успел запомнить и уберечь в себе ее имя – льющийся долгий звук. Наутро он встретил старейшину и спросил, о чем этот сон и что он ему сулит. Старейшина молвил: тебе не хватило сил почувствовать сердце этой чужой земли.
Здесь море ночами тихое, и звезда следит, как эпохи из глубины встают.
Его кочевое племя разбило стан.
Ее кочевое племя ушло на юг.
Я боюсь себе признаваться в этом...
Я боюсь себе признаваться в этом,
Но слова принимают твои черты.
В этом имени, видимо, столько света,
Что невольно хочется темноты.
Я все знаю, мой справедливый Бог...
Я все знаю, мой справедливый Бог –
От короткой ломки, до адских мук.
Я иду, покорная, за тобой,
Понимая заранее, что к чему.
Больше нет ни имен, ни времен, ни мест.
Я иду возрождаться в глухую боль.
Мои бесы живут у меня в уме,
Я держу их. Пока не приходит Бог.
Давай это будет город. Приморский, южный, в котором начало осени незаметно, в котором свободно, поскольку уже не нужно себе объяснять привязанность к километрам, зависимость от дороги и направлений, желание стать раскованным и крылатым… Давай это будет город блаженной лени, осеннего солнца, горького шоколада, спокойных прогулок, тропинок, любимых песен, играющих кошек, целующих небо чаек… Давай это будет город как – будто – вместе, такой долгожданный, странный, необычайный, чтоб все – до детали – вписалось в его окружность – ворчанье прибоя, листва на скамейке в сквере… Давай это будет город приморский, южный, в который, ты тоже уже начинаешь верить.
Это, верно, черт начинает счет,
Перекрестьем гор разделяя нас.
Мы с тобой действительно ни при чем.
Двое суток врозь – такова цена.
Двое суток без. Понимаешь, бес?
Не сойти с ума, не найти покой.
Потому что там, за горами, лес.
Этот лес действительно далеко.
А за лесом даль, синева листа,
Корабли идут, не боятся волн.
Там и ночь светла, только ты устал,
И тебя не радует ничего.
Столько звезд вокруг – даже ветер стих,
Словно мир вот – вот остановит бег.
