-
И жирный вскрикнул: «Любы бесу,
Тому, кто видел роз тщету,
И, как ленивого повесу,
Мою щекочете пяту!..
Смотрите, душ не растеряйте,
Они резвей весною блох,
И петель зайца не мотайте,
Довольно хныкать: ух и ох!..
Разгул растет, и ведьмы сжали
В когтях ребенка-горбуна.
Добычу тощую пожрали
Верхом на угольях бревна
«Узнай, узнай, я роком дадена!
Меня несут на блюде слуги!»
И, полуобраз, полугадина,
Локтями тянется к подруге…
И вот на миг сошло смятенье,
Игрок отброшенный дрожал.
Их суд не ведал снисхожденья,
Он душу в злато обращал.
Смеюн, что тут бросал беспечно,
Упал, как будто в западню.
Сказать хотелось сердцу речь но
Все сожигалось данью дню.
Любимец ведьм, венец красы
Под нож тоскливый подведен,
Ничком упал он на весы,
А чуб (гляди) белей, чем лен!
У злата зарево огней,
И седина больней,
Она ничтожна и слаба,
Пред ней колышется резьба.
И черт распиленный, и стружки,
Как змейки, в воздухе торчат.
Такие резвые игрушки
Глаза сожженные свежат!
Быть отпущенным без песни,
Без утехи и слезы,
Точно парубки на Пресне,
Кладбищ выходцы мерзлы.
Любовниц хор, отравы семя,
Над мертвым долго хохотал.
И вкуса злость — златое темя
Их коготь звонко скрежетал.
Обогащенный новым даром,
Игры счастливец стал добрее
И, опьянен огней угаром,
Играет резче и смелее.
Но замечают щелки: счастье
Все валит к одному,
Такой не видели напасти —
И все придвинулись к нему.
А тот с улыбкой скромной девы
И дерзко синими глазами
Был страшен в тихом севе,
Все ворожа руками.
И жутко и тихо было близ беглеца,
Крыл ускользают силы,
Такого ли ждали конца?
Такое дитя просили?
Он, чудилося, скоро
Всех обыграет и спасет
Для мук рожденных и надзора,
Чертей бессилит хладный пот!
И в самый страшный миг
Он услыхал высокий вой,
Но, быть страдающим привык,
О стол ударил головой.
И все увидели: он ряжен,
Что рана в нем давно зияла,
И труп сожжен, обезображен,
И крест одежда обнажала.
Мгновенье — нет креста!..
(Глядящий ловит сотню жал)
И слышит резь хлыста —
Все там заметили кинжал.
Спасенный чует мести ярость
И сил прилив богатый,
Шипит забвению усталость,
И строен стал на час горбатый.
И ягуары в беге злобном
Кружатся вечно близ стола,
И глазом, зелени подобным,
Кидалась умная стрела.
Пусть совесть квохчет по-куриному
И всюду клюв сует,
К столу придвинувшися длинному
И вурдалачий стиснув рот,
По пояс сбросила наряд,
И маску узкую, и рожу —
И, бесы, стройную, — навряд
Другую встретите, похоже.
Струею рыжей, бурно-резвой
Течет плечо к ее руке,
Но узкий глаз и трезвый
Поет о чем-то вдалеке.
Так стал прекрасен черт
Своим порочным нежным телом —
Кумач усталый его рот,
И всё невольно загудело.
В глазах измены сладкой трубы, —
Среди зимы течет Нева! —
Неделя святок ее зубы,
Кой-где засохшая трава.
Самой женственностью шаг,
Несома телом ворожея,
Видал ли кто в стране отваг
Луч незабудок, где затея?
Она ж не чувствует красы,
Она своей не знает власти,
В куничьем мехе сквозь усы
Садится к крепкому отчасти.
Тот слабый был, но сердце живо.
Был остр, как сыр, ведьминский запах.
И вот к нему, заря нарыва,
Она пришла охапкой в лапах.
Никто и бровью не моргнул,
Лишь ходы сделались нелепы.
Вот незаметно бес вздрогнул.
Он обращает стулья в щепы.
Бедняк отмеченный молчал
И всё не верил перемене,
Хотя рот бешено кричал,
Жаркого любящих колени.
Рукою тонкою, как спичка,
Чесал тот кудри меж игры.
Порхала кичка, точно птичка,
Скрывая мудрости бугры.
Бычачьи делались глаза,
Хотел всё далее играть,
Бодал соседа, как коза,
Когда хотел тот сзади стать.
Игра храбреет, как нахал,
Летают сумеречные ставки.
Мешок другой он напихал,
Высокомернее стал шавки.
«Черная галка!» — запели все разом.
«Черная галка!» — соседи галдели,
Ладонею то, дырявым то тазом
Воинственно гремели.
Речь судреца:
«Всего ужасней одинокий,
Кто черен, хил и гноен.
Он спит, но дух глубокий
В нем рвется, неспокоен.
Бессильный видит вечно битвы,
Он ждет низринуть королей,
Избрал он царства для ловитвы,
Он — чем смелее, тем больней.
И если небо упадет
И храм сожженный просверкает,
Вчерашний раб народы поведет,
Ведь силен тот, кого не знают!
Вот я изрек премудрость ада,
За что и сяду ко всем задом».
-
Счастливец проснулся, смекнул,
Свое добро взвалил на плечи
И тихим шагом отшагнул
Домой, долой от сечи.
И умиленно и стыдливо
За ним пошла робка и та,
Руки коснувшись боязливо,
И стала жарче чем мечта.
«Служанки грязною работой
Скажи, какой должно помочь?
Царица я! копьем охоты
Именам знатным кину: прочь!
Сошла я в подземные недра,
Земные остались сыны.
Дороги пестрила я щедро:
Листами славными красны.
Ты самый умный, некрасивый,
Лежишь на рубище в пыли,
И я сойду тропой спесивой
Твои поправить костыли.
Тебя искала я давно,
Прошла и долы и моря,
Села оставила гумно,
Улыбок веники соря.
Твой гроб живой я избрала
И в мертвом лике вижу жуть,
В борьбе с собой изнемогла,
К тебе моя уж настежь грудь.
Спесь прежних лет моих смирится —
Даю венок,
Твоя шершавая десница —
Паду, великая, у ног.
О, если ринешься с высот
Иль из ущелий мрачных взмоешь —
Равно вонзаешь в сердце дрот
И новой раной беспокоишь».
Отверженный всегда спасен,
Хоть пятна рдеют торопливо,
Побродит он —
И лучшее даст пиво…
Как угля снег сияло око,
К блуднице ластилися звери,
Как бы покорно воле рока,
Ей, продавщице ласки, веря.
И вырван у множества вздох:
«Кто сей, беззаботный красам?»
И путь уж ему недалек,
И знак на плечах его: сам!
Тщедушный задрожал от злата
И, вынув горсть червонцев,
Швырнул красавице богато —
Ах, на дороге блещет солнце!
Та покраснела от удара,
Руками тонкими взметнула,
И, задыхаясь от пожара,
В котел головою нырнула.
Дворняжкой желтой прянул волос,
Вихри оград слезой погасли,
И с медью дева не боролась,
Махнув косой в шипящем масле.
Судьба ее вам непонятна?
Она пошла, дабы сгореть.
Высоко, пошло и бесплатно —
Крыс голубых та жертва снедь…
И заворчал пороков клад,
К смоле, как стриж, вспорхнув мгновенно.
Вот выловлен наряд,
Но тела нет, а есть лишь пена!
Забыть ее, конечно, можно.
Недолог миг, короче грусть,
Одно тут непреложно
И стол вовек не будет пуст.
Игра пошла скорей, нелепей,
Шум, визг и восклицанья —
Последни рвутся скрепы
И час не тот, ушло молчанье!
Тысячи тысяч земного червонца
Стесняют места игроков.
Вотще, вотще труды у солнца,
Вам места нет среди оков!
Брови и роги стерты от носки,
Зиждя собой мостовую,
Где с ношей брюхатой повозки
Пыль подымают живую.
Мычит на казни осужденный:
«Да здравствует сей стол!
За троны вящие вселенной
Тебя не отдам нищ и гол!
Меня на славе тащат вверх,
Народы ноги давят.
Благословлю впервые всех,
Не всё же мне лукавить!..»
Порок летит в сердцах на сына,
Голубя слаще кости ломаются.
Любезное блюдо зубовного тына
Метель над желудком склоняется…
А наверху под плотной крышей,
Как воробей в пуху лежит один.
Свист, крики, плач чуть слышны,
Им внемлет, дремля, властелин.
Он спит сам князь под кровлей —
Когда же и поспать? —
В железных лапах крикнут крошки,
Их стон баюкает как мать…
И стены сжалися, тускнея,
Где смотрит зорко глубина,
Вот притаились веки змея
И веет смерти тишина.
Сколько легло богачей,
Сколько пустых кошельков,
Трясущихся пестрых ногтей,
Скорби и пытки следов!
И скука, тяжко нависая,
Глаза разрежет до конца,
Все мечут банк и, загибая,
Забыли путь ловца.
И лишь томит одно виденье
Первоначальных светлых дней,
Но строги каменные звенья,
Обман — мечтания о ней.
И те мечты не обезгрешат,
Они тоскливей, чем игра.
Больного ль призраки утешат?
Жильцу могилы ждать добра?
Промчатся годы — карты те же
И та же злата желтизна,
Сверкает день все реже, реже,
Печаль игры как смерть сильна!
Тут под давленьем двух миров
Как в пыль не обратиться?
Как сохранить свой взгляд суров,
Где тихо вьется небылица?
От бесконечности мельканья
Туманит, горло всем свело,
Из уст клубится смрадно пламя
И зданье трещину дало.
К безумью близок каждый час,
В глаза направлено бревно.
Вот треск и грома глас.
Игра, обвал — им все равно!
Все скука угнетает…
И грешникам смешно…
Огонь без пищи угасает
И занавешено окно…
И там в стекло снаружи
Всё бьется старое лицо,
Крылом серебряные мужи
Овеют двери и кольцо.
Они дотронутся, промчатся,
Стеная жалобно о тех,
Кого родили… дети счастья
Всё замолить стремятся грех…
1912, 1914
