Писатели:
Мы писали, сочиняли,
рифмовали, кормовали,
пермадули, гармадели,
фонари, погигири,
магафори и трясли.
Фауст:
Руа рео
кио лау
кони фиу
пеу боу.
Мыс. Мыс. Мыс. —
Вам это лучше известно.
24 августа 1930
Лоб изменялся
рог извивался
лоб кверху рос и лес был нос
и рог стал гнуться
рог стал гнуться
стал гнуться
а лоб стал шире и кофа был гриб
а рог склонялся
из прямого стал кривым
чем выше и шире лоб
тем кривее рог
и что бы это значило
что рог стал кружочком
а лоб стал мешочком
Ау! Ау! лоб очень высокий
и рог сосал его жевительные соки.
22 октября 1930
«Где ж? Где ж? Где ж? Где ж?..»
Где ж? Где ж? Где ж? Где ж?
Полубог и полуплешь
Ой люди не могу!
Полубог и полуплешь!
Ты-с Ты-с Ты-с Ты-с
хоть и жид, а всё же лыс
Ой люди не могу
хоть и жид, а всё же лыс
Их! Их! Их! Их!
тоже выдумал жених!
Ой люди не могу
тоже выдумал жених!
Ты б Ты б Ты б Ты б
лучше б ездил на балы б
Ой люди не могу
лучше б ездил на балы б
Там-с Там-с Там-с Там-с
Забавлял бы плешью дам-с
Ой люди не могу
Забавлял бы плешью дам-с.
Мы ж Мы ж Мы ж Мы ж
все же знаем что ты рыж
Ой люди не могу
все же знаем что ты рыж
Мне ж Мне ж Мне ж Мне ж
Надоела полуплешь
Ой люди не могу
Надоела полуплешь.
9 ноября 1930
Мыс Афилей:
Не скажу, что
и в чём отличие пустого разговора
от разговора о вещах текучих
и, даже лучше, о вещах такого рода,
в которых можно усмотреть
причину жизни, времени и сна.
Сон — это птица с рукавами.
А время — суп, высокий, длинный и широкий.
А жизнь — это времени нога.
Но не скажу, что можно говорить об этом,
и в чём отличие пустого разговора
от разговора о причине
сна, времени и жизни.
Да, время — это суп кручины,
а жизнь — дерево лучины,
а сон — пустыня и ничто.
Молчите.
В разговоре хоть о чём-нибудь
всегда присутствует желанье
сказать хотя бы что-нибудь.
И вот, в корыто спрятав ноги,
воды мутные болтай.
Мы, весёлые, как боги,
едем к тёте на Алтай.
Тётя:
Здравствуй, здравствуй,
путьша пегий,
уж не ты ли, путник, тут
хочешь буквам абевеги
из чернил приделать кнут?
Я — старуха, ты — плечо,
я — прореха, ты — свеча.
То-то будет горячо,
коли в ухо мореча!
Мыс Афилей:
Не вдавайтесь,
а вдавейтесь,
не пугайтесь,
а пугейтесь.
Всё настигнет естега:
есть и гуки, и снега.
Тётя:
Ну ползи за воротник.
Ты родник и ты крутник.
Мыс Афилей:
А ты, тётя, не хиле,
ты микука на хиле.
Тётя:
Врозь и прямо и вседней,
мокла радости видней.
Хоть и в Библи был потоп,
но не тупле, а котоп.
Мыс Афилей:
Хваду глёвла говори.
Кто, — сказали, — главари?
Медень в оципе гадай
или <нрзб.>
Тётя:
Я — старуха без очков,
не видать мне пятачков, —
вижу в морде бурачок, —
Ну так значит — пятачок!
Мыс Афилей:
Ты, старуха, не виляй,
коку-маку не верти,
покажу тебе — гуляй! —
будешь киснуть взаперти.
Где контыль? и где монтыль?
Где двудлинная мерла?
Тётя (трясясь):
Ой-де, люди, не бундыль,
я со страху померла.
Мыс Афилей (доставая карандаш):
Прочь, прочь, прочь!
Отойди,
тётя, радости река,
наземь вилы поклади!
Пожалейте моряка.
Тётя:
Ты не ври и не скуври,
вижу в жиле шушность я,
ты мой дух не оскверни,
потому что скушность я.
Мыс Афилей:
Тётя:
Е, еда мне ни к чему:
ешь, и ешь, и ешь, и ешь.
Ты подумай, почему
всё земное — плешь и грешь?
Мыс Афилей (подхватывая):
Это верно, плешь и грешь!
Когда спишь, тогда не ешь,
когда ешь, тогда не спишь,
когда ходишь, то гремишь,
а гремишь, — так и бежишь.
Но варенье — не еда,
сунешь ложку в рот, глядишь —
надо сахару.
Беда!
Тётя:
Ты, гордыни печенег,
полон ласки, полон нег,
приласкай меня за грудь,
только сядем где-нибудь.
Мыс Афилей:
Дай мне руку и цветок,
дай мне зубки и свисток,
дай мне ножку и графин,
дай мне брошку и парафин.
Тётя:
Ляг и спи, и види сон,
будто в поле ходит слон,
нет! не слон, а доктор Булль,
он несёт на палке нуль,
только это уж не по-,
уж не поле и не ле-,
уж не лес и не балко-,
не балкон и не чепе-,
не чепец и не свинья, —
только ты да только я.
Мыс Афилей:
Ах, как я рад и как счастлив,
тётя, радости река,
тётя, слива между слив,
пожалейте моряка.
Тётя:
Ну, влепи мне поцелуйчик
прямо в соску и в ноздрю,
мой бубенчик, херувимчик,
на коленки посади,
сбоку шарь меня глазами,
а руками позади.
Мыс Афилей:
Это, тётя — хм! — чудная
осенила тебя мысль.
Что ты смотришь, как Даная,
мне в глаза, ища блаженство,
что твердишь ты мне: «одна я
для тебя пришла с вершины
Сан-Бернара… — тьпфу! — Алтая,
принесла тебя аршином…»
Тётя:
Ну аршины, так аршины,
ну с вершины, так с вершины.
Дело в том, что я нагая.
Любит кто тебя другая?
Мыс Афилей:
Да, другая, и получше,
и получше, и почище,
посвежей и помоложе!
Тётя:
Мыс Афилей (переменив носки):
Ты сама пойми, — я молод,
молод, свеж, тебе не пара,
я ударю, будто молот,
я дышу — и много пара.
Тётя:
Я одна дышу, как рота,
но в груди моей мокрота,
я ударю, как машина,
куб навылет в пол-аршина.
Мыс Афилей:
Верно, вижу, ты упряма,
тётя, радости река,
тётя, мира панорама,
пожалейте моряка.
Тётя:
Погляди — ведь я, рыдая,
на коленях пред тобой,
я как прежде, молодая,
с лирой в пальцах и с трубой.
Мыс Афилей (прыгая от радости):
То-то радости поток!
Я премудрости моток!
11 ноября 1930
«Фадеев, Калдеев и Пепермалдеев…»
Фадеев, Калдеев и Пепермалдеев[3]
однажды гуляли в дремучем лесу.
Фадеев в цилиндре, Калдеев в перчатках,
а Пепермалдеев с ключом на носу.
Над ними по воздуху сокол катался
в скрипучей тележке с высокой дугой.
Фадеев смеялся, Калдеев чесался,
а Пепермалдеев лягался ногой.
Но вдруг неожиданно воздух надулся
и вылетел в небо горяч и горюч.
Фадеев подпрыгнул, Калдеев согнулся,
а Пепермалдеев схватился за ключ.
Но стоит ли трусить, подумайте сами, —
давай мудрецы танцевать на траве.
Фадеев с картонкой, Калдеев с часами,
а Пепермалдеев с кнутом в рукаве.
И долго, веселые игры затеяв,
пока не проснутся в лесу петухи,
Фадеев, Калдеев и Пепермалдеев
смеялись: ха-ха, хо-хо-хо, хи-хи-хи!
18 ноября 1930
