Юрий Кублановский - В световом году: стихотворения

Спроси, притворившись немою,
у ветра, чья тяга вольна,
почто в неприступную хвою
березы лоза вживлена,
горящая тихо, продольно;
а вдруг в приозерном логу
ей — больно
и холодно на берегу.

…Чего ж заждалась, не спросила?
Быть может, сквозь влажную пыль
то золотоносная жила
мурановских приисков иль
нездешней красой леденящих,
чья недорастрачена мощь,
а значит, тем паче пропащих
распадков михайловских рощ.

Над садом, подлеском с рябиной
в скукоженных комьях кистей
усадебный ворон былинный
судьбинно скликает гостей.
Не там ли созрело, а после
упало державное вмиг
зеленое яблоко — возле
обтянутых кожею книг?

…Приблизив к раскрытым — слезами
наполненные глаза,
счастливцы, смотрели б часами,
что грешники на образа,
как, строя читателю куры,
бахвалится древком с косой
костлявая — в нетях фактуры
старинных страниц с рыхлотцой.

В бревенчатой горнице пакля
неправдоподобно свежа
и — лезвием пахнет
с наборною ручкой ножа.
О, всё отражающий, кроме
реальности, тусклый овал
настенного зеркала — в доме,
где кто-то до нас побывал,

в еще не рассохшейся раме,
подобной тугим обручам,
мы верим твоей амальгаме
и честным беззвучным речам.
Шагнуть — и сторицей
ответят с другого конца
разбуженные половицы,
и дверь, и ступенька крыльца…

Озолотись, обрадовал
клен, а теперь как быть —
столько листвы нападало,
некуда и ступить.

С радужными прожилками
окна — уже к зиме.
Томики со страшилками
По или Мериме.

Новый настал миллениум.
Только ведь в холода
в отчем твоем имении
всё еще прежний, да?

Лучше бы нас не трогали,
был же когда-то встарь
у персонажа Гоголя
собственный календарь.

…Ежась, добудешь байковый
с темной искрой халат.
Станут синицы стайками
склевывать всё подряд,

пленницы нежной хвори и
могут в её плену
запечатлеть в истории
наше на глубину

сумерек погружение,
где началось как раз
броуново движение
будущих снежных масс.

Ивы ищут зеркального броду,
их русалочья тяга слепа.
И в слоистую сыплется воду
световая — сквозь гривы — щепа.

Провожальщицы конных и пеших,
словом, всякого, кто тороплив,
жены-ивы с куделью затлевших
и прилежно расчесанных грив.

Раннемартовской постной триоди
шепоток, наставляющий в путь
крестный — ивы в который проводят
по колено, по пояс, по грудь…

Кем приходится им прикорнувший
нагишом на могильной плите
пастушок иль с откоса нырнувший,
утонувший пловец в пустоте?

Не жезлом ли железным пасомы
и рассяны эти стада?
Дебаркадеры, баржи, паромы
снятся сироте и в холода.

А еще затекают под веки
между накрепко смеженных доль
в зимнем мареве серые реки,
столь же быстрые, сонные сколь.

Угловатая выгнулась узкая
клеть грудная, крепка и слаба.
Мне слышна и отсюда — тарусская
неизбывная в ней колотьба.

Словно мне там, когда очищается
гладь от перекипевшего льда,
с переправы кричат: «Отправляется!»
И душа понимает — куда.

…После в горку подъема покатого
на высотах в синичьем огне
постоять у надгробья Мусатова,
вновь негаданно выпало мне.

Прилегавшее к снегу пологому
становилось пространство тусклей,
словно горсть предлагало убогому
мне рассыпчатых темных углей.

Не на русскую душу доносчиком,
лучше стану судьбе вопреки
с поседевшим лицом перевозчиком
у безлюдной излуки Оки.

Кулаки побелеют от сжатия
рукоятей весла и весла.
Если правду — пока демократия,
жизнь меня хорошо потрясла.

Ив клубление зыбко-прощальное
и дубки на другом берегу —
будто вдовый кольцо обручальное,
очертания их сберегу.

Чтобы в час убывания с белого
света, ставшего меркнуть в окне,
частью именно этого целого
на мгновение сделаться мне…

После недавних вьюг
тихо дымятся дюны
в снежных полях вокруг
нашей с тобой коммуны.

Чахнут былье, репье
по замирённым весям.
Ворон свое тряпье
было на миг развесил.

И остается в знак
всей полноты картины
выбросить белый флаг,
сдав небесам глубины —

где никак не умрет
шепот внезапной встречи
и догорят вот-вот,
в плошечках плавясь, свечи.

Не сейчас, не нынешним сентябрем,
был я равным в стае других пираний.
А теперь вот сделался дикарем
и чураюсь шумных больших компаний.

И не смысля, в сущности, ни аза
ни в одном из русских больных вопросов,
я спешу порою залить глаза,
не дождавшись вечера и морозов —
при которых зыблется бирюза
над непаханой целиной заносов…

Вот тогда, считай, на излете дней
я порой завидую лишь породе
старика, игравшего Yesterday
на баяне в сумрачном переходе.

Верно вышли мы все из воды,
дети смысла и абракадабры,
раз за скромные наши труды
не впервые нас взяли за жабры.

Где же ты, драгоценная, днесь
со своим нехолодным оружьем,
из которого главное — смесь
проницательности с простодушьем.

Разреши при раскладе таком
и агоньи свечного огарка
давний спор речника с моряком:
что надежней — челнок или барка?

Я и сам Арион, под скалой
ночевал на песке вместо коек,
уцелевший в рубахе сырой
после всех передряг и попоек

и, пусть худо, сберегший кадастр
волн и суши, раскатанной в дали.
Нас посадские ежики астр
на осенние прииски звали…

Я на корке родимой земли
удержаться покуда умею.
И тревожно сигналит вдали
бакен синей лампадой своею.

В пелене осеннего молока
хорошо бы, выровняв аритмию,
генным кодом старого черепка
разживиться и воссоздать Россию.

Чтобы стала снова такой, как до
своего позора, конца, итога.
Чтобы было так же окрест седо,
но мерцала маковками Молога —

ведь еще потопа не ждет никто,
хоть полкан поскуливает с порога.

Я бы начал на ночь читать внучкам
свод законов или земли кадастры,
прижимая к влажным платок зрачкам,
на взъерошенные любовался астры

и неистощимые облака —
неужели всё это дубликаты?
И уж знал бы, Родина, как хрупка,
а по-своему и права ты!

Или это конспиративный свист,
или кто-то плачет всю ночь в подушку…
И несет за пазухой террорист,
словно семгу, в промасленном свертке пушку.