Евгений Лукин - Бал был бел

Полистаешь наугад —
всё расстрелы да застенки.
От Памира до Карпат
нет невыщербленной стенки.
Вот и думается мне:
до чего же я ничтожен,
если в этакой стране
до сих пор не уничтожен?

В суровом достопамятном году
удил я рыбу на кронштадтском льду.
Всю леску перепутали, поганцы!
До сей поры мормышку не найду!

Покончим с прошлым, господа, —
и православною державой,
перекрестясь, пойдём туда,
куда глядит орёл двуглавый!

Чего бы стоил этот мерный дождь,
когда бы ничего он не напомнил,
когда бы ты прошедшим не наполнил
апрельской ночью этот мерный дождь…

В себе раба убил — и пойман был,
что выглядит жестоко, но логично:
ты человека нужного убил,
а где убил — закону безразлично.

Растратчика недавно замели.
Он крал одни железные рубли.
И упекли, в нюансы не войдя.
А он их — ради профиля вождя!

Ликуйте! На Руси не то что встарь —
не царь, но генеральный секретарь!
На благо нам послал его Господь.
Он — плоть народа. Крайняя. Но плоть.

И грянет голос прадеда сквозь тьму:
«А ты ходил на Врангеля босой?»
«Нет, не ходил, — отвечу я ему. —
А ты хоть раз стоял за колбасой?»

Я бы тоже, как пижон,
погулял за рубежом,
но с купюрой цвета беж
не поедешь за рубеж.

Уронили Мишку на пол,
оторвали Мишке лапу…
Так и мы вот понемногу
за ногой теряем ногу.

Изобличать пороки века?
Простите. Выдохлось винцо.
Срываешь маску с человека —
а там такое же лицо.

У жены есть сердце,
а у сердца — дверца,
а у дверцы — ключик
(только в дни получек).

Апостол Пётр, спасаясь от креста,
три раза отрекался от Христа.
И всё же ты Петра не презирай —
иначе он тебя не пустит в рай.

Послушен мировым законам
и крупный люд, и мелкий атом.
Пока платили — был Платоном.
Как сократили — стал Сократом.

И я бы стал лохмат и гениален,
женясь на баронессе фон Вестфален.

Я вот охаю над эпохою,
а иному эпоха…

Космонавт летить,
мать его етить…
Ну, лети-лети,
мать твою ети…

Люблю я очернителям назло
Президиум Верховного Совета,
не потому что от него светло,
а потому что с ним не надо света…

В пруду русалки доминировали,
пока его не разминировали.

Я, проходя по площади Сенатской,
не мог понять, кого там бьют и мнут, —
и опоздал на целых восемнадцать
необходимых Родине минут…

О рукотворные ручьи,
берущие начало в люке!
И руки творческие… Чьи?
Найти бы, вырвать эти руки…

Приветствовать монарха стоя?
Не стукать в землю лбом?
Ты отнял самое святое —
свободу быть рабом.

За окном белым-бело —
входят белые в село.
Поменять бы надо лозунги,
пока не рассвело.

Стрелял Гаврила в Фердинанда…

Пущай себе киногерои
спасают киночеловечество,
а у тебя своё Отечество —
большое, грязное, сырое…

Сука. Лох. Козёл. Кащей.
Недоносок. Сивый мерин…
Что ж, ты, мера всех вещей?
Сам собою ведь измерен!

Я тащусь по тебе, Россия,
бездорожьем. И всё имение —
в узелочке. Но тем не менее
я тащусь по тебе, Россия!

Кудрявая, погромная,
ко всенощной звоня,
вставай, страна огромная,
но только без меня!

Мать на стройке надрывается,
и папаша — кочегар!
Отчего ж тебе не ндравится
наш славянский перегар?

Хлебнул корабль солёных вод,
стесав о камушек скулу, —
всё потому, что эхолот
пропагандировал скалу.

Пришла зараза-демократия,
лишила права на распятие —
и вот бреду глухой обочиной,
усталый, злой, неприколоченный…

Коль не разграбил Божий храм
и не стрелял калек,
то ты по нашим временам —
приличный человек.

Растопчу плакат. За ним — второй.
Для того ли, Господи, рождался я,
чтобы за холодной мировой
грянула холодная гражданская!

Гори, твори, пока однажды не
осуществится гороскоп
и озверелые сограждане
придут и выведут в расход.

Сорвать броню, как пушкинский Ратмир,
и приключений новых не искать —
чем дальше я вникаю в этот мир,
тем меньше в него хочется вникать.

Сыграет нам побудку архангел Гавриил,
и закричу, ослепнув от взмаха белых крыл,
что никогда не говорил того, что говорил,
и не творил того, что натворил.

Как на дачке во садочке
около водички
зачирикали цветочки,
распустились птички.
Загуляли по садочкам
разные зверушки.
Это чьи за бугорочком
беленькие ушки?
За штакетником запруда.
Загляну под мостик.
Это чей торчит оттуда
полосатый хвостик?