Историю мою, и все как было.
Я часто сам ее себе твержу.
Вот, слушайте: за искаженье тела,
За лживую любовь я здесь сижу…»
Так начал он уныло и несмело:
Я сам готовил этот океан,
И тьму себе, и мглу — за то же дело.
Ах, да за мой умышленный обман,
За вечное себя им оправданье,
Я не таких еще достоин стран!
Меня спасти могло бы хоть незнанье,
Что делаю и почему, но я
Старательно гасил свое сознанье,
И в этой лживости душа моя,
Да в слабости, которой нет прощенья,—
Жила, от всех и от себя тая,
Что будет — неизбежно!— искупленье.
Ведь тело-то не мной сотворено
И было мне, как некое даренье,
На время только, по любви, дано.
Оно ж меня поработить сумело,
И так распоряжалось мной оно,
Что я хотел — чего оно хотело,
Но говорил — и было это ложь,—
Что я покорен своему уделу,
А от него — куда же, мол, уйдешь!
Как хочет плоть — так должен и любить я,—
Вот принцип мой. Не правда ли, хорош?
За эти-то дела — могу ль забыть я?—
Сижу теперь в холодной темноте,
За них, а также и за их прикрытье.
Не веря больше никакой мечте
И не жалея ни о чем нимало,
Ни о своей погибшей красоте…
Мне в океане всё яснее стало,
Мне надо было пережить удар,
И чтоб волна до тошноты качала,
За то, что посланный мне свыше дар
Я исказил… Да нет, гораздо хуже,—
Я просто сделал из него кошмар.
И вечно ложь я повторял всё ту же,
Слова святые ею оскорблял,
Узлы мои я стягивал все туже,
И видел это, знал и понимал,
Однако, видеть вовсе не желая,
Глаза на все упрямо закрывал,
И даже будто бы не понимая
Ниспосланных мне знаков, что даны
Не раз уж были мне, предупреждая.
А знаки эти — явны и грозны.
Вот, например: душа порой двоилась
И даже весь я сам. Со стороны
Смотрел тогда я на себя. И мнилось,
Что вот идет — не человек, а хмарь,
Смеясь, ко мне подходит. Сердце билось,
Шепчу: «Вы, милостивый государь,
Что от меня, скажите, вам угодно?»
А он… о подлая и злая тварь!—
Одет, как я, с иголочки и модно,
Хохочет: «Не валяй, мол, дурака!»
Со мной садится рядом пресвободно:
«Не узнаешь? Задачка-то легка!
Вглядись в меня. Придвинься же поближе.
Меня-то не обманешь, en tout cas.[35]
Ведь я не кто-нибудь иной, а ты же.
Ну да, ты сам. Все тот же кавалер,
И от меня не навостришь ты лыжи.
Давно ли мы, на общий наш манер,
Устроили — и оба нежно вместе —
В конце аллеи тайный sanctuaire,[36]
Чтоб нашей общей угодить невесте…
Или, вернее, жениху… Оно —
Такое дело, говоря без лести,
И для меня и для тебя равно
Приятным стало, даже натуральным.
Мы позабыли баб, и всех, давно.
Не притворяйтесь, милый мой, печальным,
А то испуганным, как будто вдруг
Ты сделался се qu'on appelle — нормальным,
Ведь я с тобой. И больше я, чем друг,
Я ты же сам, я лгать тебе не буду.
Не забывай — один у нас супруг,
И что ж такое, разве это к худу?
Я недурен и веселей тебя,
Но будь уверен, я с тобой — повсюду,
Захочешь — вмиг развеселю, любя…
Пристало ли тебе меня бояться?
Ведь не боишься ж самого себя?
А наши шалости, — не может статься,
Чтоб ты их так совсем и позабыл.
Я для тебя готов еще стараться…»
Тут океанца Дант остановил,
Сказав с гримасой: «Не спадайте с тона.
На вашем месте я бы опустил
Подробности иные без урона».
«Вот, быть непонятым — судьба моя!—
Ответил тот без гнева, полусонно.
Ведь это он же говорил — не я!
Вы думаете — рад я был встречаться
Вот с эдаким моим проклятым „я“?
Я от всего готов был отказаться,
Чтоб только с этим двойником моим
Я мог совсем и никогда не знаться.
Да хоть бы здесь мне не столкнуться с ним,
Здесь, в океане, в царстве темной мути!
Но мы о нем напрасно говорим.
Кто сам не испытал подобной жути,
Тот чужд окажется ей навсегда
И не поймет в моем признаньи сути».
В раздумьи Дант ему ответил: «Да,
Себя вдвойне не видел я ни разу,—
Надеюсь и не видеть никогда.
Поэтому не понял вас я сразу.
Но вот, подумав, увидал тотчас,
Что видно даже и простому глазу,
Какая мука тут была для вас.
Себя увидеть — это ль не страданье?
И встречи ждать в какой не знаешь час…
Простите ж грубое вам замечанье,
Я не успел моих обдумать слов,
Они не стоят вашего вниманья.
Я слушать дальше ваш рассказ готов».
Жилец и не сердился (от смиренья?)—
Мог Данте быть не так еще суров,—
Он лишь вздохнул: «A здесь — освобожденье
От двойника. Здесь нет его совсем
В Безмерности — хоть это облегченье».
Опять вздохнул, качаясь, и затем,
Трагическую повесть продолжая,
Сказал: «A на земле тогда ничем
Не мог его отвадить от себя я…
Должно быть, стал я ныне уж другой.
В себе я разбираться начинаю:
И уж не прав ли был он, что со мной
Он говорил так нагло и бесстыдно?
Ведь я, пожалуй, был и сам такой…
Тогда ж казалось это мне обидно
И самого себя мне было жаль.
Нет, не напрасно здесь сижу я, видно!
И не в морали дело — что мораль!
С моралью тоже можно лицемерить.
Здесь я учусь смотреть иначе, в даль,
В Безмерности — себя иначе мерить,
Я сердцем знал, Кого я обижал,
В Кого хотел — и все ж не мог не верить,
Но лгать себе упорно продолжал,
Что я не знаю,— и могу ли знать я,—
Кто это тело, и зачем мне дал.
Однако, знал, и в этом все проклятье.
Я знал, что от любви мне все дано,
Но этого и не желал признать я,
А потому вокруг меня темно…
Когда б не знал — ведь был бы я невинней,
Я это понял в темноте давно,
И был бы, может быть, пред нами ныне
Не этот мутный, черный океан,—
Совсем другой, приветливый и синий…
Но стоит ли мечтать!.. А там обман,
Всю жизнь без перерыва продолжая,
Привычкой сделал я. Но, обуян
Желаньем оправдать себя, считая
Ее за верность, надо ж верным слыть!
Но верность у меня была иная,
Я верен только телу мог и быть.
А верящих в меня давно и слепо
Я, для того, чтоб плоти угодить,
Обманывал и грубо, и нелепо.
Откроется обман? Когда-нибудь!
Не дорожил я с верящими скрепой
И, если выгодно их обмануть,
Минутой пользовался просто данной,
Не думая о будущем ничуть.
Ведь те, кто были для меня желанны,
Мне были не равны. Они всегда
Стояли в чем-то ниже, как ни странно.
И замечать я стал, что иногда —
Всё чаще — с равными мне непривычно
И как-то скучно. Это не беда,
Казалось мне. Ведь это так обычно!
И я не трогал чувства моего,
Насилие считая неприличным.
И был мне тот приятнее всего —
Вы это даже без труда поймете,—
С кем говорить не надо ничего.
Подобные дела, где, в общем счете,—
Ведь вам известно кое-что о них?—
Всё сводится к одной лишь только плоти,
Решаются в условиях своих.
Итак — мои мне делались все ближе.
Но не судил я строго и других,
Хоть и общалс я с теми, кто пониже.
А несужденьем прочих — щеголял.
Я говорил себе: „Они не ты же,
По-доброму суди их“. Но я лгал,
Не добродетель — эти несужденья,
Не доброта, когда я им прощал —
И что прощал? — но если не презренье,
То невниманье к ним и к жизни их.
Теперь я даже знаю: без сомненья,
Я никого и не видал из них,
Так были мне они неинтересны.
Я жил среди сообщников моих.
Порой и с ними мне бывало тесно,
