Ну а потом, когда супруги уезжали, к автобусу подошел один из бильярдных асов, а именно Николай Асанов, и сказал с присущей ему галантностью: «Милая Елена Сергеевна! Я ничуть не умаляю ваших редких бильярдных способностей, но и нашим, пусть и слабым, но все-таки оправданием может служить то обстоятельство, что женщина вы — более чем интересная… Нет, даже просто красивая и в поединке с вами сосредоточиться на игре было почти невозможно!» Елена Сергеевна растроганно улыбнулась: «За такие слова вы заслуживаете награды!» Она подошла и поцеловала его в щеку. Добавлю, что как только автобус скрылся за поворотом, мужчины снова ринулись в бильярдную.
Снова в Переделкине. Писал с утра до ночи. Написал около двадцати стихотворений и одну маленькую поэмку, «ПЕСНЯ О МУЖЕСТВЕ». А Дом творчества продолжает жить своей неторопливой жизнью. Между прочим, у моей визави Сонечки Давыдовой появился новый «жужжатель» — писатель С.П. Мне просто везет. В прошлый раз, когда я был тут, у меня визави жила молодая саратовская писательница Рязанова. Так Степан Петрович каждый день в сумерки стучался к ней:
— Можно? Я не разбудил?
Я все смеялся, когда встречал в коридоре Рязанову:
— Можно? Я не разбудил? А она прыскала и говорила:
— У меня к нему чисто платоническое отношение. Мне нравятся его стихи и седины.
— А ему? — спрашивал я.
Она как-то не очень прилично фыркала и, хихикая, убегала к себе. А вот теперь такая же история у новой моей визави. Как только наступают сумерки, я слышу вкрадчивый стук и такой же вкрадчивый голос:
— Можно? Я не разбудил?
Вот старый донжуан! Нигде не промахнется!
Воистину «любовью дорожить умейте»!
Леня Гурунц ходит расстроенный. У него нынче день несчастий: запороли в Армении какую-то его книгу и вдобавок он потерял все свои рецензии и выдержки из газет, которые он всегда таскает по редакциям и показывает нужным людям. И вот теперь ходит и вздыхает:
— Несчастный я человек, Эдик, и книгу запороли, и все вырезки потерял, и денег почти нет…
Это у него-то нет! В прошлом году у Гурунца вышли три книги. Целых три пухлых романа! Ну, ладно, надо собираться в Москву.
Ну вот и все! Пожалуй, я славно потрудился. Назвать это стихотворение я думаю так: «ЛИРИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ» или можно так: «ВЕСЕННЯЯ ИСТОРИЯ».
Сегодня уже 18 января. Осталось мне тут быть всего пять дней. Но, право же, я 1965 год встретил хорошей работой! Писал и день и ночь. Переделкинский Дом творчества живет тихой стариковской жизнью.
Впрочем, бывают и тут маленькие события. Против моей двери в 37-й комнате вот уже несколько вечеров раздается мужской гогот и шум.
Сквозь него, как нож сквозь масло, — резкий характерный смех Елизара Мальцева. Он такой петушиный и пронзительный. Ну, а там, где хихикает Мальцев, непременно должна быть дама. И молодая, у старух он хихикает редко. Выясняется, что действительно так. Приехала редактор с Мосфильма. Молодая, зовут ее Соня Давыдова. И вот теперь все молодящиеся наши стрекозлы гогочут каждый вечер в 37-й комнате. С каждым вечером их все больше и больше. Чаще всех вибрирует баритон Владика Бахнова. Он сыплет анекдотами. В общем хоре — голосистый смех Яшки Козловского и фальцетом, с привизгом — Наума Гребнева.
Третьего дня сестра-хозяйка Надежда Анатольевна сделала Соне замечание. И она вчера вечером закрылась с половины десятого. И тут началось… Мне через дверь все слышно, как в своей комнате. Лежу и слышу: тук-тук:
— Это я, Мальцев! Можно? Ах, вы спите? Ну, я завтра зайду!
Проходит три минуты. И снова вкрадчиво: тук-тук…
— Сонечка, вы уже спите? Ну, продолжайте в том же духе… Я пришел вам пожелать спокойной ночи! — голос Владьки Бахнова. — Хорошо, я завтра загляну!
Еще проходит минут пять. Громко: тук-тук-тук. Это дагестанский драматург Нуратдин Юсупов — она редактирует его сценарий.
— Соня, пачэму нэ атпираешь? И что такое сплю? Это ничего. Я смотрэть нэ буду! Два слова скажу!
Наконец и этот ушел. Еще проходит пять минут. Снова, тихонько: тук-тук!
— Соня, вы легли? Это я — На-а-ум! Греб-б-нев. Я при-и-нес вам кни-ижку.
Вот так стрекозлят наши товарищи. И даже совсем пенсионеры жужжат.
Кому повезет — не знаю. Пусть гудят шмели, а я сажусь писать.
Сегодня Соня сняла «вето», и снова слышу баритон Владьки Бахнова и визг Гребнева. Елизар уехал домой.
К Соне приехало пополнение, подруга-режиссер Инна. Так что в комнате у них просто табор. Дом тут такой. Одни же старухи. Поэтому молодые дамочки, как игрушки с елки, — событие!
Лежу на кровати и слышу: тук-тук. Это в дверь к Соне. Голос Нуратдина:
— Соня, открой! — Никакого внимания. — Соня! Открывай, пожалуйста! Ну чего ты валяешь дурака? А? Ну скажи, для чего?! — Из-за двери полное молчание. — Ну послушай, Соня! Это Нуратдин, это я с тобой гавару. — Тук-тук, полное молчание, только стучит машинка. — Соня, бросай пичатат, я тэбэ гавару! Хуже ведь будет! Инна! Ты умнее Сони, ты открой! — Молчание, только стучит машинка. — Соня, ну бросай дурака валять! Соня! Кончай пичатат, нэ хачу с тобой делат сценарий. Отдавай его назад! — Молчание, стучит машинка. — Ну, Инна, хотя ты будь умницей! Э? А? Ти же гораздо умней Сони? Соню я нэнавижу! Открывай, прашу тэбэ! Пачему молчишь? Соня! Ну, харашо! Я дурак, ты умная, ну открывай! — Молчание. — Соня! Хоть ответь, откроешь или нэ откроешь? Пачэму молчишь? Есть у тэбэ принципи или нэт принципов? Гавары: есть или нэт? Соня! Савсем хуже будет! — Тук-тук. — Соня! Я ведь могу двер ломат! Не дэлай глупостей. Нэ смеши народ! — Молчание, стук машинки. — Брось стучать! Если ты нэ одэта, я смотрэть нэ буду! Прашу тэбэ, Соня! Ну нэ дэлай глупостей! — Молчание. Снова тук-тук-тук. — Соня, ведь хуже будэт! Буду ломат двер. — Раздаются тяжелые удары по двери.
Оттуда ни звука.
— Соня, Соня! Все равно ведь сломаю двер. Лучше открывай!
В это время подошел Леня Гурунц:
— Ты что, Нуратдин?
— Да вот нэ могу открыват. Стучи, Леня, в двер! Стучи сильнее!
Раздается стук двух кулаков. Из-за двери молчание… Голос Лени:
— Брось, Нуратдин! Оставь женщин в покое. Пойдем, я дам тебе еще сто граммов.
Голос Нуратдина:
— Нэт, пачему нэ открывает?
Тогда Леня стучит ко мне в дверь. Я его впускаю. Он спрашивает удивленно:
— Давно Нуратдин тут шумит?
— Давно, — отвечаю.
— Так почему ты его не остановишь? Я говорю:
— Потому что так веселее, а то мне совсем скучно. Пока мы говорили, Нуратдин ушел. А жаль. Я-то думал, что он настоящий дагестанец и события примут экзотический колорит! Жаль, очень жаль! Куда девалась горячая кровь абреков?! Эх, надо бы ему еще поднести хотя бы граммов сто. Может быть, тогда что-то лирическое и прогремело бы! Не успели мы с Леней. Ушел Нуратдин. Жаль, очень жаль!
Сейчас приходил Леонид Гурунц.
— Эдик, как думаешь, почему меня так упорно не хотят печатать?
— Как же так, — говорю, — да у тебя в год по две книги выходит!
— Это верно, — отвечает, — но я пишу еще больше. У меня принцип такой: я буквально заваливаю все редакции повестями и романами. Сейчас в Гослите у меня роман, в «Советском писателе» — повесть, другая повесть — в издательстве «Молодая гвардия», а еще роман в «Советской России» и одну военную повестушку сдал в «Воениздат».
— Молодец, — говорю, — ты плодовит, как кролик!
А он:
— Так ведь мало печатают, а мне, как всякому порядочному писателю, деньги нужны. Понимаешь, гонорары. Слушай, скажи, что такое? Я пишу, пишу, и так плохо берут. А вот Леонид Соболев пишет или Шолохов, так сразу берут. Шолохов напишет одну вещь — сразу пять издательств планируют, а я напишу пять вещей — ни одно не хочет печатать. Почему, как ты думаешь? Вот сдал в журнал «Юность» одну повесть. Всем понравилось, а Прилежаева зарезала. Почему? А? Чего надо этой женщине, как думаешь?
Я двусмысленно улыбаюсь. Он машет руками:
— Да нет, это ей не надо, она не в том возрасте. Впрочем, я бы даже согласился и на это, лишь бы напечатали. Хотя я тоже, кажется, не в том возрасте, — шутит он.
Здесь, в Доме творчества Переделкино, разговорчивых людей много. Но самым разговорчивым, пожалуй, является армянский писатель Леонид Гурунц. Он каждый год приезжает из Еревана и разговаривает. Собственно, когда он работает — я даже и не знаю. Думаю, что он пишет в Армении, а в Москве только разговаривает и расталкивает рукописи по издательствам. А пробойная сила у Лени Гурунца колоссальная. В иные годы он ухитряется издать за одну зиму два, а то и три романа. Человек он добродушный, веселый, щедрый. Если зайдешь к нему в комнату, он тут же вытаскивает бутылку рислинга:
— Не хочешь рислинг? Сейчас, погоди, вот тебе коньяк. Будешь пить? Сейчас работаешь? Ну да, это уважительная причина. Тогда лопай яблоко. Что? И этого не хочешь? Ну, шут с тобой, на конфету, специально для женщин держу!
