«У всех бывают слабости минуты…»
У всех бывают слабости минуты,
такого разочарованья час,
когда душа в нас леденеет будто
и память счастья
покидает нас.
Напрасно разум громко и толково
твердит нам список радостей земных:
мы помним их, мы верить в них
готовы —
и все-таки не можем верить в них.
Обычно все проходит без леченья,
помучит боль и станет убывать,
а убивает
в виде исключенья,
о чем не стоит все же
забывать.
«Ну пожалуйста, пожалуйста…»
Ну пожалуйста, пожалуйста,
в самолет меня возьми,
на усталость мне пожалуйся,
на плече моем усни.
Руку дай, сводя по лесенке,
на другом краю земли,
где встают, как счастья вестники,
горы дымные вдали…
Ну пожалуйста, в угоду мне,
не тревожься ни о чем,
тихой ночью сердце города
отопри своим ключом.
Хорошо, наверно, ночью там —
темнота и тишина…
Мы с тобой в подвале сводчатом
выпьем местного вина.
Выпьем мы за счастье трудное,
за дорогу без конца,
за слепые, безрассудные,
неподсудные сердца…
Побредем по сонным дворикам,
по безлюдным площадям,
улыбаться будем дворникам,
будто найденным друзьям.
Под платанами поблекшими
будем листьями шуршать,
будем добрыми, хорошими,
будем слушать осень позднюю,
радоваться и дышать!
«Наверно, это попросту усталость…»
Наверно, это попросту усталость, —
ничто ведь не проходит без следа.
Как ни верти,
а крепко мне досталось
за эти неуютные года.
И эта постоянная бездомность,
и эти пересуды за спиной,
и страшной безнадежности бездонность,
встававшая везде передо мной.
И эти горы голые,
и море
пустынное,
без паруса вдали,
и это равнодушие немое
травы и неба,
леса и земли…
А может быть, я только что родилась,
как бабочка, что куколкой была?
Еще не высохли, не распрямились
два беспощадно скомканных крыла?
А может, даже к лучшему, не знаю,
те годы пустоты и маеты?
Вдруг полечу еще
и засверкаю,
и на меня порадуешься ты?
Молчали горы – грузные и грозные,
ощеря белоснежные клыки.
Свивалось их дыхание морозное
в причудливые дымные клубки.
А в синеве, над пеленой молочной,
как божий гром
«Ту-104» плыл,
уверенный в себе,
спокойный, мощный,
слепя глаза тяжелым блеском крыл.
Он плыл над неприступной цитаделью
отвесных скал,
лавин,
расселин,
льда…
Он неуклонно приближался к цели
и даже без особого труда.
Следила я, как дали он глотает, —
цель! Только цель! – и больше ничего.
И думала:
как сердцу не хватает
непогрешимой точности его.
Река текла
тяжелая, как масло,
в ней зарево закатное
не гасло,
и я за блеском неба и воды
не разглядела маленькой звезды.
Померкла гладь
серебряная с чернью,
затихла птичья сонная возня,
зажгли костер…
И звездочки вечерней
не разглядела я
из-за огня
Истлели угли,
теплый и густой,
распространился сумрак по откосу…
Я за багровой искрой папиросы
звезды не разглядела
золотой.
Потом окурок горький затоптали,
погас последний уголь,
и тогда,
я увидала, что из дальней дали
мне в сердце смотрит
вечная звезда.
Вижу сон: у окошка
сидишь ты в бревенчатом доме,
подаешь мне сережки
на старушечьей темной ладони.
Два грошовых цветочка,
со стеклянного сердцевиной,
и тоскливо мне, точно
я не в гости пришла,
а с повинной.
И тревожно мне, будто
какое-то горе нависло,
будто эти минуты
исполнены тайного смысла.
Ты напомнить мне хочешь?
Так я ж ничего не забыла,
все, что я полюбила,
я раз навсегда полюбила…
Но навечно, навечно
таежная глушь между нами,
бесконечные версты
с полями,
лесами,
снегами.
Никогда не приеду,
заволглую дверь не открою,
твои старые плечи
пуховым платком не укрою,
не скажу тебе доброго слова,
не приласкаюсь…
О, как я пожалею когда-нибудь,
как я покаюсь!
«Сколько же раз можно терять…»
Сколько же раз можно терять
губы твои, русую прядь,
ласку твою, душу твою…
Как от разлуки я устаю!
Холодно мне без твоей руки,
живу я без солнца и без огня…
Катятся воды лесной реки
мимо меня… мимо меня…
Старые ели в лесу кряхтят,
к осени тише птичья возня…
Дни твои медленные летят
мимо меня… мимо меня…
С желтых берез листья летят,
и за моря птицы летят,
и от костра искры летят
мимо меня… мимо меня…
Скоро ли кончится – мимо меня?
Скоро ли вечер долгого дня,
плащ и кошелку – и на вокзал,
как приказал ты,
как наказал…
Будет, ах будет лесная река,
кряканье утки, треск сушняка,
стены тесовые, в окна луна,
и тишина, тишина, тишина…
Буду я гладить русую прядь,
сердце твое целовать, отворять,
будут все горести пролетать
мимо меня… мимо меня…
«Как часто лежу я без сна в темноте…»
Как часто лежу я без сна в темноте,
и все представляются мне
та светлая речка
и елочки те
в далекой лесной стороне.
Как тихо, наверное, стало в лесу,
раздетые сучья черны,
день убыл – темнеет в четвертом часу, —
и окна не освещены.
Ни скрипа, ни шороха в доме пустом,
он весь потемнел и намок,
ступени завалены палым листом,
висит заржавелый замок…
А гуси летят в темноте ледяной,
тревожно и хрипло трубя…
Какое несчастье
случилось со мной —
я жизнь прожила
без тебя.
«Много счастья и много печалей на свете…»
Много счастья и много печалей на свете,
а рассветы прекрасны,
а ночи глухи…
Незаконной любви
незаконные дети,
во грехе родились они —
это стихи.
Так уж вышло, а я ни о чем не жалею,
трачу, трачу без удержу душу свою…
Мне они всех рожденных когда-то милее,
оттого что я в каждом тебя узнаю.
Я предвижу заране их трудную участь,
дождь и холод у запертых глухо дверей,
я заране их долгой бездомностью мучусь,
я люблю их – кровиночки жизни моей.
Все равно не жалею.
Мне некогда каяться.
Догорай, мое сердце, боли, холодей, —
пусть их больше от нашего счастья останется, —
перебьются!
Земля не без добрых людей!
Сутки с тобою,
месяцы – врозь…
Спервоначалу
так повелось.
Уходишь, приходишь,
и снова
и снова прощаешься,
то в слезы, то в сны
превращаешься,
и снова я жду,
как во веки веков
из плаванья женщины ждут
моряков.
Жду утром, и в полдень,
и ночью сырой,
и вдруг ты однажды
стучишься: – Открой! —
Тепла, тяжела
дорогая рука…
…А годы летят,
как летят облака,
летят-пролетают,
как листья, как снег…
Мы вместе – навек.
В разлуке – навек.
Дурманящей, росистой чащею
черемуха —
дыши, гляди,
ласкай, ломай…
И боль щемящая —
как мало весен впереди!
А стоит ли уж так печалиться,
прощаясь с миром дорогим?
Ничто на свете не кончается,
лишь поручается другим.
Другим любовь моя завещана,
в других печаль моя горька…
Сто тысяч раз
другая женщина
все пронесет через века.
Ничто не пропадет, не минется.
Все праздничнее, все милей
цветет черемуха —
любимица
покойной матери моей.
Меня часто спрашивают: «А когда вы начали писать стихи?» И мне всегда бывает трудно ответить на этот вопрос. Что понимать под словом «писать стихи»? Складывать фразы в правильно чередующиеся, зарифмованные строки и строфы? Если так, то я начала писать в самом раннем детстве, лет в шесть-семь…
…Солнышко светит и греет,
птичек слышны голоса…
Стихи у меня получались такими же гладкими и аккуратными, как многие из тех, которые я читала в детских книжках. И слова в них те же, и писать их было очень просто и легко. Я иногда брала тетрадку и говорила себе: а теперь я запишу про зиму. А теперь про весну. И это всегда удавалось.
Своим уменьем писать стихи я гордилась, но мысль о том, что, став взрослой, я буду продолжать это увлекательное, но отнюдь не серьезное занятие, мне и в голову не приходила. Повторяю – писать мне было очень легко.
Но вот однажды пропал без вести престарелый черный кот Буська, и мне захотелось увековечить в стихах это печальное событие. К своему немалому удивлению, я вдруг поняла, что написать об этом гораздо труднее, чем о зиме, весне или ручейке. И вполне понятно: ведь никто до меня не писал об этом. Никто, кроме меня, не знал нашего грузного, облезлого кота, его привычки спать в печке, его хриплого мяуканья, разорванного уха, манеру, привставая, толкать лбом в колени.
