ТОЧКА ЗРЕНИЯ ОБЫВАТЕЛЯ XVI ВЕКА
Если б он не занимался политикой,
Он жил бы долго и умер в кругу семьи.
Жизнь состоит из кругов — заколдованных, замкнутых и порочных,
Но лучше всего человеку в кругу семьи,
Во всяком случае, человеку нашего круга.
Звездный час — это хорошо, но ведь счастливые часов не наблюдают,
В том числе и звездных часов.
Он мог бы, например, заняться рисованием.
Ровесник его Тициан занялся — и теперь как рисует!
Он мог бы стать писателем, как Рабле,
Который, кстати, моложе его на четыре года.
За четыре года многое можно успеть.
А не хотел писателем, допустим, это трудно — писателем,
Так разве он не мог отправиться в путешествие, как молодой Магеллан?
Необязательно в кругосветное, — допустим, куда-нибудь в Париж или в Ниццу,
Или поездить по Германии — у нас хватает и своих городов.
Но эти молодые люди, им непременно нужно заниматься политикой.
Поэтому они не доживают до тех лет,
Когда начинаешь понимать, чем ты должен был заниматься.
Да,
Жизнь — это круг, настолько порочный и замкнутый,
Что только в самом конце начинаешь видеть начало.
Тушите всё, тушите,
Ни света вам, ни дня!
Весь мир опустошите,
Чтоб не было огня!
Тушите наши мысли,
Порывы и желания,
Иначе вам из искры
Да разгорится пламя.
Пока еще не поздно
Накладывать запреты,
Тушите в небе звезды
И на земле рассветы!
Они светить не смеют,
Поставьте им заслон!
Чтоб удушить вернее,
Возьмитесь с двух сторон:
С той стороны — паписты,
А с этой — лютеране.
Иначе вам из искры
Да разгорится пламя.
И все сердца зажгутся
И вырвутся из плена,
И встанет новый Мюнцер
Казненному на смену.
Так что же вы? Так ну же,
Скорей замкните круг!
Душите наши души
И вышибайте дух!
Пройдет еще лет триста,
И мы сочтемся с вами,
Из нашей малой искры
Уж разгорится пламя!
Поэтому спешите
До часа своего.
Душите нас, душите, —
Посмотрим, кто кого.
В эти годы бродил по германским дорогам
Доктор Фауст, впоследствии ставший легендой.
И была его жизнь лишь коротким прологом
К той, веками прославленной жизни, — посмертной.
Его первая жизнь протекала спокойно
И как будто бы даже совсем незаметно.
А вокруг полыхали пожары и войны,
Умирали бойцы и рождались легенды.
Но, уже пожилой, сорокапятилетний,
Согласуясь в делах не с душой, а с рассудком,
Доктор Фауст, впоследствии ставший легендой,
Не хотел совершать легендарных поступков.
Он служил своей чистой и мирной науке,
Созерцая парящие в небе светила.
Не давал он науке оружия в руки,
Чтоб не стала наука нечистою силой.
И когда поднимался народ за свободу,
Он стоял в стороне, согласуясь с законом.
Не за эти ль заслуги в грядущие годы
Его имя присвоили фаустпатронам?
Эти годы прошли. И в далекие дали
Убегает истории пестрая лента,
Где стоит, затерявшийся в самом начале,
Доктор Фауст, впоследствии ставший легендой.
Кривая вывезет — это как дважды два,
Вывезет из стыда, из страха и закоснелости.
Кривая истории порою слишком крива,
Но она неизбежно ведет к современности.
Истинное и единственное наслаждение — наслаждение чистой совестью.
Эразм Роттердамский
Похвально всякое состязание в добродетели.
Ульрих фон Гуттен
Стучит,
Стучит,
Стучит
Калитка у Эразма.
Звучит,
Звучит,
Звучит
Одна и та же фраза, —
Уже не в первый раз
И всякий раз некстати:
«Впусти меня, Эразм,
Я Ульрих, твой приятель!»
Некстати этот друг,
Здесь дело пахнет риском.
Впусти его, а вдруг
Пожалуют паписты?
Вот будешь ты хорош!
Они шутить не любят.
И друга не спасешь
Тем, что тебя погубит.
Стучит,
Стучит,
Стучит
Калитка в старом доме.
Спешит,
Спешит,
Спешит
За Ульрихом погоня.
Видать, на этот раз
Его злодеи схватят.
Впусти его, Эразм,
Он Ульрих, твой приятель!
Но дружбы путь тернист,
И выдан был папистам
Великий гуманист
Великим гуманистом.
Смирил свой гордый дух
Мыслитель, тихо плача:
«Прости меня, мой друг!
Сейчас нельзя иначе!»
Обманчивы друзья,
А недруги — надежны.
Сейчас нельзя, нельзя!
Когда же будет можно?
Чтоб в этой жизни стать
Гуманным человеком,
Неужто нужно ждать
Семнадцатого века?
Стучит,
Стучит,
Стучит
Калитка — все напрасно.
Она надежный щит,
Когда вокруг опасно.
Глас жертвы — божий глас,
А жертва на пороге.
Как видно, ты, Эразм,
Совсем забыл о боге.
Эразм,
Эразм,
Эразм,
Какое вероломство!
Глас жертвы — божий глас,
Прости тебя, потомство!
Но время, как на грех,
Не делает нам скидки.
Уже который век
Стучит твоя калитка.
ВОЛЬНЫЙ ГОРОД НЮРНБЕРГ, XVI ВЕК
В вольном городе Нюрнберге десять базаров,
Двенадцать водопроводов, тринадцать бань.
В вольный город Нюрнберг купцы приезжают с товаром.
Продавай, что хочешь. А не хочешь — так покупай.
Кому вино! Кому сукно! Кому голландское кружево!
Но особенный спрос, постоянный спрос — на оружие.
Потому что еще не окончен бой
За прогресс. И — против прогресса.
И оружие Нюрнберга воюет между собой,
Защищая и эти, и те интересы.
В вольном городе Нюрнберге сто шестнадцать фонтанов
И одиннадцать — каменных, а не деревянных — мостов.
Вольный город Нюрнберг, по статистическим данным,
Выделяется среди других городов.
Мощеные улицы, черепичные кровли,
Художник Альбрехт Дюрер, поэт Ганс Сакс…
Но главные достижения, конечно, в торговле:
Среди говяжьих окороков, сапожных вакс —
Оружие.
Кому оружие?
Оружие!
Нюрнберг не воюет,
Он только тех, кто воюет, обслуживает.
Вокруг города двойная стена,
А на стене сто восемьдесят три башни.
Пускай война.
Ну и что с того, что война?
Мирному городу Нюрнбергу — не страшно!
У него свой, совсем не военный интерес,
Хоть и удовлетворяющий военные интересы…
Этот затянувшийся исторический процесс
Кончится Нюрнбергским процессом.
Когда на площадях сжигали мысли
И книги — те, что содержали их, —
Писатель, не нашедший в черных списках
Своих, увы, не запрещенных книг, —
Не вынеся такого унижения,
Писал властям: «Я требую сожжения!»
Печататься в такие времена,
Когда и Брехт, и Гейне вне закона?
Когда горят такие имена,
Как можно оставаться несожженным?
Так рассудил писатель Оскар Граф.
Как показало время, был он прав.
* * * Что написано пером, не вырубишь топором.
Для пера такая уверенность
редко кончается добром.
И все-таки,
хотя перу достается,
Последнее слово за ним остается.
Умирали два кирпичника,
С белым светом распростясь.
По тогдашнему обычаю
Умирали: шли на казнь.
И один из тех кирпичников
Всю дорогу причитал:
«Ой вы, крыши черепичные!
Ой ты, каменный портал!
Ой вы, глины и красители,
И песок, и алебастр!
Ой дворцы моих губителей,
Некому достроить вас!»
А второй из двух кирпичников
Хохотал, завидя смерть:
«Как-то будет непривычно мне —
Шляпу не на что надеть!»
Так шутили два кирпичника
У могилы на виду.
Не рыдали, горемычные,
Смехом встретили беду,
Приближаясь к той неведомой,
К той немыслимой черте…
Смех — как друг, навеки преданный:
Познается он в беде.
